И пошел синусоиды строить ногами, вышлепывая в темно-синие кайма, — вперед головой.
Никанор же — прочтет, ужаснется; и — вскочит; и — сядет.
— Прочли? Ну, — Антанта старается дело поставить иначе; открытия — нет: почему?
Замигал Никанор.
— Трепетица не дошлая, — вникните! Да потому, что — расчет на открытие; значит, — прицелились: шуба была бы, — вши — будут!.. А прежде писали, что — есть.
Никанору казалось: в мозгу вырезает, — простым сочетанием вырезок.
— Версия третья, — и новая пачечка.
— Ну-те?
Глазами блеснул; и, закинувшись под потолок, похохатывал.
Лунные пятна за окнами тускли; кисейно летали снега; голосили, бренчали, качались, курились, клочились.
— Прочли?… Эге!.. Выскочил, как чорт из ада, кинталец, Цецерко-Пукиерко, парень-ловкач; он открытие выжал из брата — рабочему классу, ведомому в бой Гинденбургом; и это-с, конечно-с, немецкие денежки-с!.. Вот до чего англичане додумались: Энгельс и Маркс полстолетием ранее, выдуманные немецкой армейщиной, для Гинденбурга рождали Либкнехта!.. Да вы трегубительно так не смотрите… Вы — вникните: и ароматы ж!
Взусатился:
— Американцы при помощи Англии хапают… Мало: им все — недохап… Ну-те, — прежде писали о воре, Мандро.
Топотец Леоноры вдали.
— О том самом, который… Я вам говорил…
Никанор, перестегивая пиджачок, стал узехоньким; а топотец приближался.
— Теперь нет Мандро; англичане не верят-де: вор-то — Цецерко…
Скрипение цыпочек остановилось у двери.
— Французы ж молчат на иных основаньях: нащупали; нет-де Пукиерки: две орьентации!
Выскочил из-за стола; ухо выставил: он — многоухий! Леоночка, с тихой опаской глядевшая в двери, — вошла.
— Брось, Леоночка, — брось: не мешай… Негораздо!
Снял руку с плеча; взгляд сказал:
— Коли ложь, — лги вовсю.
И она их оставила: он ей казался опасен: во всякое время; и он ей казался сугубо опасен теперь; а спасителен был в роковые минуты.
И вспомнила первый его на нее рассверкавшийся взгляд: с этим взглядом в «Эстетике» встал перед ней: взгляд опасный!
Конвертец, ей сунутый (от Тигроватки), достала; опять перечла содержание: «Не поминай меня лихом, Лизаша. Я все же — отец».
И прочтя, с горьким плачем записку она растерзала.
Луна рвала тучи, как фосфором; в голубоватых сугробах — какие-то тени; оранжевый вспых бросил луч; и его перерезала тень; фонаришка маячил далеко звездочкой: знать, у заборика.
В Пензе— то…
Тителев выпохнул новую паческу дыма:
— В российских газетах.
Прислушался к шуму под окнами.
— Что я сказал? Да; об этом о всем — ни гугу, потому что ваш брат — русский подданный; стало быть: дело полиции, дело разведки.
Под окнами — топоты, шурки:
— Ведите…
— Валите…
— Идем?
И наставилось ухо: на окна.
— Нас держат в прицеле; у них данных нет… Вы оставьте трепак: мы окровавников этих повесим…
Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец
вертел, была силища.
И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, — точно выдернут.
— Правда — из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении — «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!
В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.
Падала —
— кондовая, неживая Россия,
«Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.
Но чтобы вид показать?
Воротник — торчея; нос — торчок; грудь — колесиком: гордость, величие, пренебрежение!
Дергал словами, как блошками.
— Чч-то-с? Мировое значение, — плечи взлетели. — Терентия Тителева — эдак-так, эдак-так, по «Лаврову»[98] — не так-то уж каменно!
Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.
В кресло сел:
— Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?
Будто страдал ломотой всех суставов.
Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:
— Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…
— Да, — слышал: что в Пензе-то… в Пензе…
— Дубинушку пел, — так-чч-то: Маркс — про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым — про другое, — так что!
«Вззз» —
— сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,
И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.
— Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!
И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, — тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.
А Никанор — наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?
— Я думаю, — чч-то: оба лучше!
И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта — так что? Задопятова, брата, Ивана, — обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!
