Зайцем казался — не псом.
Домна Львовна его наставляла:
— Премудрость — союз…
— Да-с!
— Любви…
— Вот как-с?
— С истиной…
Отвоевал крупный нос; задышали усы откровенною нежностью; так заблаженствовал с тихой старушкою он.
Никанор проводил до лечебницы, вспомнив традиции: с братом, Иваном, бывало, они засигают в столовой по кругу — часов эдак пять; а прислуга, пришедшая стол накрывать, их погонит: сигают они в кабинетик —
— сигать в кабинетике.
С ними шарчил, скосив шаг и толкая плечом засигавшего брата на тумбы.
Все к лучшему
Став, забыстрела невидным движеньем; казалось, что с места слетит; и докладывала, и довязывала; и расставила ноги, спиной улыбаясь; и солнечно вспыхивала:
— Все, все к лучшему!
Мимо неслась допаковывать что-то.
— Ну, все!
И стоял Галзаков; и от солнца осолнечный нос заворачивал.
Солнце бросало на светлые стены скрещенные тени ветвей; и профессор, схватясь за часы, у окошка секунды считал; за окошком ветвистый блестняк отрясал золотинки.
Профессор на блеск показал:
— Свет со тьмою играет!
— Эк!
— Старый да малый, — слезу отирал Галзаков.
— Да, не всутерпь без них!
И она на него повернулась; и снова глаза — за окно, где тенеющим инеем дерево веяло; веяла веером ветвь; гнулся куст белоусый; и лопалось солнце, — стеклянное солнце, слезящееся белым блеском.
Отпрыгнула, точно кузнечик.
— Шаги…
В коридор.
И увидела: вдвое: —
— летит Никанор, завилявши протертым пальтишком; с плеча — шоколадного цвета слетающий шарф.
Он кивочки раздаривает.
Следом —
— с натиском, с вертким притопом двух валенок, выставив бороду, спрятав лицо за очки черно-синие — в полушубенке, залапив шапчонку, —
— за ним чешет —
— Тителев!
Тителев, — вытянув шею и щеки втянув, точно сеттер на стойке, стал гибкою выдержкой мускулов, перемуштрованных в нервы, в пороге, как вкопанный, выпыхнув дымом из трубки, которую крепко затиснул в зубах.
И взусатясь, он спину согнул пред профессором:
— Терентий Тителев: к вашим услугам!
Професор присел перед ним, руки выбросив и сотрясая хрустальный графин; и графин, на стене отразясь, живортутной игрой передрызнулся, точно летучим алфавитом; и проиграли морщинки на лбу, —
— как далекий военный оркестр на параде —
— зарю…
Сухо шаркнул:
— Коробкин!
— К нам?
— Да-с!
— Треблагое решение.
— Да-с!
Как клыком отделившимся, усом моргнул; и сел в кресло, — к окошку, и ждал, когда тронутся.
Тителев ждал терпеливо в пороге у солнечнотенной стены, точно в пятнах янтарного мрамора, на чемоданы покашиваясь, ожидая, когда что схватить; Серафиме казалось, что — крадется; глазом ее изучал: она юркий овалик лилового цвета.
Он статью ее любовался, когда, надевая мехастую шубку, царапаясь в воздухе носиком и отрясая браслетку, которую ясненький лучик на ручке ее застегнул, она топнула ножкой себе, не ему, — на ей все обнаживший в нем взгляд.
Но никто не заметил: ни легкого топа, ни легкого взгляда за окном, где наст становился сплошною блесной; в пятнах ясных, как в яблоках, зыбились стены: от зыби за окнами.
Трубочный дым разлетался сапфирно и солнечно.
Уж Никанор, ухватив чемодан, в дверь торпедою вылетел: грудка — колесиком; красненький носик — торчком; блеск очков — паровозики.
Тителев ловко рукою другой чемодан захвативши, глазами блеснувши —
— понесся —
— в светлейшую даль коридора: по солнечным зайчикам.
Там, в отделениях, грустно не смел к ним приблизиться Тер-Препопанц, потому что боялся: в угле коридора — сидел, как в дыре, Николай Николаевич, точно тарантул, готовый подбросить под солнце свое восьмилапое брюхо.
Профессор в клокастую шубу полез.
Серафима не двинулась, но отвернулась, взглянула в окно, как там все золотеет; и скоро звездою повиснет свободное небо!
Глаза призакрылись, закрытые ручкою:
— Сядем!
В глазах, опускаемых в муфту, — покой.
— Ну?
— И — встали.
И — бухнуло дверью подъездною прошлое.
— Тронемся!
Он нахлобучил колпак; и — заплатой пошел, припадая на правую ногу, по солнечным зайчикам, по саламандровым вспыхам; два ботика шаркало, как по светам.
Серафима же белкой, размахиваясь локоточками, вправо и влево, — бежком, мимо Тер-Препопанца, стоявшего с цветиком, но не посмевшего цветик вручить: на подъезд.
О, какой светозарный мороз!
