пахло ванилью от кондитерской фабрики. В его комнате, просторной, с двумя окнами, все стены были увешаны цветными снимками жуков, пауков, бабочек, птиц. Попадались и фото красивых женщин.
Я знала, что он не женат, что его постигла банальная участь всех излишне доверчивых юнцов — он очень верил, что любимая девушка его дождется после армии, но она не дождалась. Он прошел Афган, долго лежал в госпитале. Все в редакции удивлялись при случае, почему такой здоровый мужик увлекся насекомыми, вот и снимает, вот и снимает всюду, куда его посылают в командировку…
— Почему ты снимаешь бабочек, жуков-пауков? — спросила я, выговорив все проклятия по поводу своей злосчастной обязанности поставлять «светские сенсации».
— А разве они некрасивы?
— Красивы. Красиво снимаешь. А почему не женишься?
— А почему ты замуж не выходишь?
Посмеялись. И вдруг я заметила небольшой, с книжную страницу, снимок. На нем знакомое лицо — Удодов. Но не в нынешнем качестве, а гораздо моложе: волосы длинные, отброшены назад, седоватые только у висков. Выражение глаз странное — они округлились, словно заметили что-то поразительное.
— Кто это? — спросила я.
— А-а, мой хороший знакомый. Любопытный мужичок. Я его выручил как-то.
Не рискнула продолжать этот разговор. Михаил проводил меня до дому. Но ощущение своей униженности, обиды я приволокла с собой почти целиком и, укладываясь спать, думала: «И надо ж мне было только лет учиться, читать умные книги, чтобы ползать чуть ли не на коленях перед всякими потаскушками-певичками, вытягивать из них подробности их идиотского, пакостного существования?!» Про снимок Удодова забыла. Слишком жгла обида, бурлило оскорбленное самолюбие. Чувствовала — нужен реванш, необходимо очищение от скверны, крутой поворот судьбы, — деяние, которое вернет мне самоуважение…
Однако, оказывается, мне требовалось получить ещё пощечину от Алексея, чтобы, презрев всякий страх перед последствиями, всякие советы благоразумия, — решиться окончательно на авантюру под кодовым названием «Журналистка Татьяна Игнатьева меняет профессию и превращается… в уборщицу Дома ветеранов работников искусств».
Он улетал в Швейцарию. Я его провожала. До аэропорта его взялся подвезти приятель на собственной «вольво» цвета «мокрый асфальт». Мы обнялись, поцеловались под тополем, чудесно пахнущим после ночного теплого дождя. Я спросила его:
— Рад?
— Очень! Альпы! Женевское озеро! Эдельвейсы!
Он спросил меня:
— Не разлюбишь? Не скучай без меня. И не влезай ни в какие истории, вроде торговли на рынке!
— А если влезу?
— Еще одна аллергия обеспечена.
— А если влезу куда похуже? Где и убить могут?
— Совсем глупо. Совсем не советую.
Из машины ему крикнули:
— Алексей, можем опоздать! Пробки!
— Сейчас, сейчас! — отозвался он и ко мне: — Очень, очень прошу, будь благоразумной!
— Скажи, — я не отрывала от его синих глаз своего растерянного, но привередливого взгляда. — Если бы тебе пришлось выбирать — любовь, любимая девушка или скальпель… ты бы что… как?..
Он с силой встряхнул меня за плечи, прижал к себе так, что у меня заскрипели ребра, выдохнул:
— Я люблю тебя! Я очень-очень… Но если выбор… Если честно… Ты же предпочитаешь только честно… Любовь или скальпель? Я — мужчина, смею думать — настоящий мужчина, а это значит состою не из одного путь и очень крепкого, драгоценного корешка, но и из честолюбия. Я хочу добиться кое-чего в своей профессии. Мне противна сама мысль, что придется довольствоваться малым, прозябать на задворках хирургии. Скальпель… так ощущаю — продолжение моей руки, моей души, моей сущности. Вряд ли бы ты любила меня непритязательного, кое-какого.
— Алексей! Сколько можно! — крикнули из машины.
— Так что… вилла из белого мрамора обеспечена? — спросила я, хотя уже знала ответ — Алексей способен добиться желаемого. Раз он забыл, что я ему сказала про «могут и убить»…
Но я улыбалась, все улыбалась и улыбалась, уже стоя одна-одинешенька в чистом поле, на семи ветрах, хотя Алексей ещё только садился в машину, потом закидывал на колено полу своего светлого плаща, махал мне правой рукой с часами какой-то дорогой марки, о которых он в свое время мечтал… Я улыбалась, и когда машина скрылась в потоке других машин, а расплакалась только в телефонной будке, куда зашла, чтобы иметь возможность расплакаться. Хотя, конечно, понимала, что зря, ни к чему, глупо, наконец. Мало ли что тебе хочется безоглядной, сумасшедшей, неистовой любви как в романах прошлого столетия… Мало ли что ты ждала от Алексея отчаянной мольбы: «Татьяна! Не смей лезть в черную историю! Не смей рисковать собственной жизнью! Если что-то с тобой случится — я не переживу!..» Не достался тебе такой. Разобрали с утречка! А может, их, таких, уже давно и нет? И ещё под занавес: а может, это все и есть любовь? Ну не классическая, а все-таки…
Куда в таком состоянии идет молодая и… брошенная? Разумеется, в ближайший платный туалет, где умывается, красится по-новой…
Спустя время я сидела в кабинете редактора, а он уже просматривал мое интервью с красоткой-хабалкой Марселиной и одобрительно хмыкал:
— Ну молодец! Ну обработала! — высказался, наконец. — Блеск! Полный блеск!
— Значит, имею право просить выполнить мое единственное желание?
— Проси. Только не в денежном выражении. Вот найдем спонсора…
— Больше от меня никаких светских сплетен не дождетесь. Кончено! За меня их насобирает славная девочка-стажерка Светочка. Я же меняю профессию. Подробности не раскрою. Если получится все, как задумала, — материал прогремит если не на всю Россию, то на половину уж точно. Если, конечно, меня там не вычислят и не прикончат…
— А что? А что? Любопытное предложение. Сколько времени тебе надо?
— Около месяца.
— С чем связано, с какой стороной жизни?
— С самой жизнью и смертью.
— На кладбище, что ли, устроишься?
— Не совсем…
— Согласен. А что? А что? Надо газету вытаскивать из трясины. Про рынок твои изыскания хорошо пошли, с громом! Ну что ж… Ну лады… В случае чего — звони. Я всем что скажу? Куда подевалась?
— Уехала… Взяла отпуск без содержания… аллергию залечивать. На Алтай к бабке-травнице… Я слышала, есть такая… Вот к ней.
— Ну что ж… ну что ж… — Макарыч пребывал ещё какое-то время в легкой задумчивости, потом акуратно переложил свою единственную серую прядку поближе ко лбу и окончательно смирился с необходимостью послать меня на подвиг:
— Иди! С Богом!
Михаила в редакции не было. Дождалась. Он немного удивился, что вот я какая усидчивая. Мы вышли с ним на улицу.*******
— Готов мне помочь?
— Докладывай, автомат с подствольным гранатометом у меня уже в руках.
— Шутишь. Но именно ты мне можешь помочь. Потому что знаешь Удодова и, наверное, знаешь, что он директор Дома ветеранов…
— Знаю. Он звал меня несколько раз, чтобы снимал его знаменитых ветеранов. Он любит, чтобы про его Дом в прессе мелькали хорошие слова и снимки соответствующие. В инстанциях его тоже хвалят.
— А, по-твоему, кто он? Кем он был, когда ты его снимал? Ну тот снимок, на стене в твоей комнате?
— Десять лет назад дело было… Он сеансы давал в клубах, Дворцах. Как экстрасенс. Народу собирал тьму-тьмущую. В Сибири. Бывший спортсмен. Пробовал машины из Японии возить и торговать не поделил
