— Опять Владимира делите?! Грязных слов друг для друга не жалеете? Стыдитесь! Вы же обе с головой! И красотой не обделены! В Москве разве мало мужиков? А ну выйдем за территорию! Я вам там все скажу, что о вас думаю! Нечего здесь людей смешить! Забыли, где работаете? Бесстыдницы!
Обе женщины покорно потопали следом за быстро шагающими ногами Виктора Петровича Удодова в светлых мягких брюках в коричневых, с блеском, сандалиях. И та, и другая опустили головы, глядели себе в землю, словно нашкодившие и пойманные с поличным школьницы.
— Он им сейчас даст прикурить! — удовлетворенно произнесла дежурная, наблюдая вместе со мной, как три фигуры скрываются за зеленью лесочка, подступающего к Дому. В это же время на хоздворе возился возле серого пикапа сам предмет столь крутой разборки — чернобровый шофер Володя в стираных- перестиранных джинсах на стройном худом теле.
Я шла по коридору, несла пылесос, когда неслышно по ковровой дорожке ко мне приблизился ученый старик Георгий Степанович и поманил меня пальцем, указывая путь в открытую дверь своей квартиры. Я послушно последовала за ним.
— Дорогая Наташа, — тихо сказал он мне, оглянувшись на закрытую дверь, — я вчера наговорил вам лишнего. Надеюсь, вы ни с кем из здешних не успели обменяться этими сведениями?
— Ой! Что вы! Зачем?
— Вот именно. Пусть это будет нашей с вами тайной… о Серафиме Андреевне, которая грозила убить Мордвинову… Но это факт! Грозила! Я слышал собственными ушами! Но Мордвинову не вернуть… И сама Серафима в тяжелом состоянии… Зачем поднимать крик? Тем более, что, как мне известно, следствие буксует, нет свидетелей самого факта… даже если это было убийство. Пусть судит Бог! А мы, грешные, отойдем в сторонку… Согласны?
— Ала, ага! — с готовностью отозвалась «Наташа из Воркуты». — А как от вас хорошо пахнет!
— Верно? — старик улыбнулся. — Настоящая французская вода! Подарок Дома как общественнику! Я ведь организую культурные мероприятия, приглашаю кинодеятелей, артистов, поэтов… Разумеется, не один, нас несколько активистов…
С моего языка едва не сорвалось: «Значит, вы организовывали и тот вечер, когда гремел-звенел молодежный ансамбль „Водопад“, а в это время в дыму и пламени задыхалась старуха Мордвинова?» Но я удержалась. Мне почему-то окончательно разонравился этот крепкий, костистый старик, чья борода пахла французской туалетной водой. Я вообще подозрительно отношусь к активистам, которые частенько не столько пекутся об общем благе, сколько наслаждаются пусть микроскопической, но властью над доверчивыми людьми.
— Артистов приглашать, небось, нынче, больших денег стоит, Георгий Степанович? — посочувствовала наудачу.
— Безусловно, Наташенька. Если бы не наш спонсор Борис Владимирович Сливкин, ничего подобного мы не могли бы себе позволить. Правда, и он балует нас не часто, денежки считает, как всякий истинный капиталист. Но тем не менее кое-чего подбрасывет, жалеет нас, стариков, уважительный человек. Его отчим в верхах, культурой ведает, а когда-то сам кино снимал, режиссировал…
Я протирала влажной тряпкой широкие листья разных тропических растений в коридоре, когда ко мне пришло решение во что бы то ни стало подружиться с медсестричкой Аллочкой, которая дежурила на этаже именно в тот страшный вечер пожара и, как объяснял Виктор Петрович, — не удержалась, ушла с поста в столовую, где все дрожало и звенело от музыки… «Она, конечно, виновата, но ведь если все там, как не поддаться искушению? — совершенно справедливо заметил он. — У нас ведь не воинская часть, сотрудники не обременены железной дисциплиной, зарплатишка не ахти… Замену найти трудно».
Что на это возразишь? Сколько лет Аллочке? Ну от силы двадцать два.
Мне казалось, что Алла готова будет выслушать мои слова сочувствия. А там уж посмотрим… В окно я увидела, как она, кондитерша и Виктор Петрович возвращаются на территорию Дома. Женщины понурые, а мужчина с видом победителя. Невольно подумалось: «Какой мудрый директор! Провел воспитательную работу там, где никого, одни березки…»
Когда чего-то очень-очень хочешь, рано или поздно обстоятельства начинают складываться так, что удача словно выбегает тебе навстречу. Я понесла в кладовку пылесос, но едва отворила дверь — увидела, что там, в темноте, уткнувшись лицом в ладони, плачет медсестра Алла… Я тотчас же затворила дверь за собой, щелкнула выключателем… Алла повернула ко мне мокрое от слез лицо, спросила капризно:
— Это ты? Чего ты?
— А пылесос на место… Ой, да чего тебе плакать-то! — затараторила, не давая Алле и полслова вставить. — Ты же вся такая красивая, тоненькая, прямо с картинки, прямо как актриса, а эта… которая ругалась… ну как самосвал… или бензовоз… У нас в Воркуте таких и звали прямо так… ну у которых чересчур много тела… «бензовозами»… Правда, правда! И чего ты на этого шофера глаз положила? Тебе бы за миллионера выйти! И ножки у тебя, и ручки… ну как статуя в музее. Сама себе цены не знаешь! У тебя ещё все так повернется, так хорошо повернется — вот увидишь!
— Правда? — Алла посмотрела на меня с симпатией, чуть всхлипывая, но слезы уже не лились из её серых, круглых глазок.
— Ой! — тараторила я, как идиотка, сорвавшаяся с привязи, чтоб только не дать ей бросить меня, уйти, ускользнуть… — Я тут на скамейке… Шла, значит, мимо и вижу — красивый такой журнал лежит для женщин… В нем столько картинок! И там советы, как стать женой миллионера. Знаешь, как? Надо и красивой быть и такой… ну чтоб веселая и не очень покладистая, ну чтоб он побегал, чтоб как кот за мышкой, миллионерам это нравится… Ой, а кто ты по знаку Зодиака?
— Овен.
— Ой, я там про этих Овнов узнала… они как магнит для мужчин… их спортсмены очень любят, чемпионы, всякие настоящие такие… с бицепсами. И у них в жизни обязательно все хорошо кончается… Правда, правда! Овнам на счастье везет!
Алла положила мне руку на плечо и грустно проговорила:
— А ты ничего… добрая… Только про настоящую жизнь мало знаешь. Это хорошо. Кто мало знает, того не тронут! — и она первой вышла из кладовой.
«Эге! — подумала я. — Очень-очень непростенькая эта особа». Но собой осталась довольна, так как контакт наладила. Правда, не такой, чтоб сильно гордиться, но все-таки…
— Иди в столовую! — сказала мне сестра-хозяйка тетя Аня, когда на часах было около пяти. — Там торжество начинается.
— Какое торжество?
— Как всегда — даты празднуем. У Серафимы Андреевны сколько-то лет, как она была на сцене и в кино.
— Но ведь Серафима Андреевна больна, лежит…
— Полегчало, говорят. Вот ей и отнесут, как положено, кусок «Триумфа», торт так называется у нас. Пусть порадуется.
… В столовой за всеми столами сидели жильцы Дома, приодетые по случаю праздника. От старушек пахло духами. Некоторые из них держали в руках элегантные сумочки, а две полноватые подружки, которым вместе лет за сто шестьдесят — бывшие исполнительницы народных песен, отчетливо нарумянились и, видимо, из-за плохого зрения навели брови слишком черным, а губы слишком алым. На них не хватало Тулуз-Лотрека, чтобы запечатлеть на века. Но так и не сообразить — плакать или смеяться над ними и над собой, будущей…
Грустью и тоской веяло от их изношенных, сутуловатых тел, где прикрытых шелком, где бархатом, где цветастой цыганской шалью. Немыслимо крупная тряпичная алая хризантема торчала поверх плеча цыганистой, расплывчатой Одетты Робертовны, что сумела с триумфом перезахоронить своего мужа… Но и эта роза, и белоснежные манжеты с запонками, обрамляющие костлявые руки стариков, — все меня угнетало и пугало, все выглядело каким-то ненастоящим, необязательным, карнавальным.
Поневоле хотелось встать и сказать речь: вот вы, нынешние преуспевающие работники искусств, молодые актеры, актрисы, певцы, гитаристы, циркачи, полные задора и огня, знали бы, что вас ждет… какая зависимость от чужой воли. И только видимость свободы.
… За двумя сдвинутыми столами, лицом к залу сидели Виктор Петрович, как всегда, прекрасно выбритый, в кремовой рубашке, главврач Нина Викторовна с аккуратно крашеными поджатыми губками и умело
