— Но это же воет!
— Не нравится? Тогда какую музыку предпочтешь, когда тебя будут… Моцарта или Баха? Или Аллу Пугачеву? Последнюю просьбу положено выполнять…
«Какая же ты сволочь!» — рвалось из меня, но я держала себя в узде, изо всех сил держала. Мои мысли скакали, словно полоумные: «Это конец? Мой конец? А почему нет? Только бы ни мать, ни Митьку! Папа! Где ты? Папа мой! Если бы ты знал! Токарев предал меня? Сейчас будут убивать… Как? Каким способом? Но если он их, если предал, он же знает все, что знаю я… Он же знает, что я почти ничего не знаю… кроме… Висеть не хочу! Висеть это ужасно! Есенин висел… До сих пор не доказано окончательно, сам ли… его ли… Воды! Ручей! Хоть напоследок… Цитирует Плавта и отправляет на смерть…»
В комнату почти без стука, как тень предсмертного ужаса, проникла фигура в камуфляже, с пресловутым черным «чулком» на голове.
— Воды! — крикнула я, а на самом деле просипела. Рот пылал огнем… Так мне казалось…
— Обойдешься! — отозвался Интеллектуал. — И заткнешься! Не поняла? Отступаю. Не сумел. Теперь пусть другие.
Мужик в камуфляже взял меня за руку, сдернул с пола и поволок вон из комнаты в какую-то кромешную адову тьму. Он, судя по всему, это все ещё было какое-то рукотворное помещение — изредка я ударялась плечом о стену. Впереди с лязгом отворилась невидимая дверь. В лицо пахнуло погребным прелым холодом. Меня волокли дальше. Я не сопротивлялась. Нет, нет, нет, ни в какие героини, способные смело смотреть в лицо смерти, я не годилась абсолютно. Спасибо страху, ужасу — они сделали мое тело бесчувственным и загасили тоску по справедливости. Поздно, все поздно. Невероятное и грозное становилось все ближе, все неотвратимей, упрямо топая подкованными ботинками неизвестного мужика, которому почему-то дано право распоряжаться мной, моей жизнью… моей единственной жизнью…
Нет, нет, я не годилась в героини. Сквозь сонную одурь, сквозь туман отупения, вдруг прорвалась череда отчаянных, торопливых маленьких вопросов: «Таня! Татьяна! Танечка! Это тебя-то… такую всю живую… крепкую… молодую… с дипломом МГУ… с голубыми глазами… как „майское небо“, говорил Алексей… тот… с планеты… планеты Альфа-Кентавра… тот… из какой-то Швейцарии… Но бывает, ведь бывает — раз и какой-то взрыв, и стены рухнут, и свобода вас примет радостно у входа»… и все обойдется, и все удивятся… потому что это был сон… я спала… сплю…»
Мужик дернул меня сильнее. Видимо, мое тело ему совсем не нравилось — оно еле-еле передвигало ногами, оно не хотело идти туда, куда его тянули…
— Послушайте… послушайте… — сипело мое горло.
В ответ — ни звука. Резкий поворот. Мое плечо в очередной раз ударяется о твердый, возможно, каменный выступ, и мы попадаем в узкое помещеньице с одинокой голой лампешкой, свисшей со шнура почти на голову ещё одному здоровиле в камуфляже и «чулке». В его руках зловеще поблескивает черный пластиковый мешок… родной брат того, который стал последним домком той девушке, которую раскатали в лепешку…
Наверное, мне надо было сейчас же заголосить от ужаса, завопить благим матом? Броситься, наконец, в ноги этим своим безмолвным палачам-машинам? Надавить на их психику? Хоть так, хоть эдак? Или же упасть на дощатый грязный пол, визжа и стеная? Выкрикнуть слова лютой ненависти и угрозы в лицо этим беспредельщикам?
Куда там! Я ощутила такую слабость в коленях, как когда-то, отравившись ядовитыми консервами… И меня точно так же замутило и вытошнило.
Но это даже не притормозило деловитости двух молчаливых идолов, словно бы прибывших из какого-то потустороннего мира, где нет места ни звукам человеческого голоса, ни снисхождению, ни сомнению… Один из них легко поднял меня с пола, а другой накинул мне на голову черные мешок. Я решила, что сейчас же и задохнусь. Но края мешка доходили только до пояса и какой-то воздух пробивался… Мое тело взлетело в воздух… и закачалось, закачалось там, словно большой поплавок… мой разум окончательно потерялся во времени и пространстве и помутился.
Только потом я поняла, что меня везут, что я в машине и даже словно бы одобрила: «Все правильно. Зачем убивать в доме… или около… вокруг Москвы столько живописных мест, лесов, рек, озер… и пахнет травами, свежей осокой…»
Качка стихла, машина остановилась. Я стала слышать собственное дыхание с подвсхлипом. Мое лицо упиралось в повлажневший пластик…
Вот говорят и пишут, будто в последние минуты перед смертью перед человеком проходят… пролетают… высвечиваются самые яркие эпизоды его жизни, особенно те, что связаны с детством. Моя же память рушила все предкончинные каноны. Меня уже вели по каким-то буграм, осыпям, кочкам, пластиковый пакет гремел на мне погребально, а я все не видела и не видела ни картин, ни даже миниатюр из своего детства. Я только чувствовала тошнотворный запах, пробивавшийся мне под пакет, очень похожий на тот, которым славятся большие, неухоженные свинарники уже на подступах к ним. Господи! Что мне вспомнилось-то вдруг! Розовые ребятки-поросятки на зеленом лужку! Как они, радостно похрюкивая, побежали навстречу мне, я присела, и эти озорники полезли на руки, выбив из рук мой корреспондентский блокнот… А рядом стояла веснушчатая девчушка, помощница матери-свинарки, и лила горючие слезы вытирая их жгутом косы:
— Да-а… вы не знаете… вон они какие умненькие, ручные мои… а их все равно в столовку отдадут… зарежут…
Я продолжала стоять на том зеленом лужке, под ярким солнцем, когда услыхала негромкое слово:
— Забыла!
Оно было сказано таким жестким тоном, какой уместен, если надо приказать:
— Лицом к стене!
Или как в ужастиках:
— Получай, что заслужил!
Но это сейчас я пошучиваю… В тот же безумный миг у меня зуб на зуб не попадал… И мне, признаюсь, уже стало невтерпеж, уже хотелось, чтобы все поскорее определилось и закончилось, чтобы только не ждать, повиснув над бездной, словно бы на одном тонко звенящем звуке…
Забыла все, что связано с Домом ветеранов! Дошло? — мужской густой голос звучал пренебрежительно и грубо.
— Я… не совсем, — отозвалась из-под пакета. — Я не очень…
— Мать твою перемать! Забыла все свои наблюдения! Насмерть! Про Дом ветеранов. В газете — ни строчки. Ни с кем ни слова. Если дорожишь матерью и братом. Дошло?
— Да.
— Теперь считай до сотни. Без пропусков. Досчитаешь — снимай мешок.
— Просто… снять?
— Если хочешь — делай это по-сложному.
Я все равно ничего не поняла. Даже тогда не поняла до конца, что случилось, когда услыхала удаляющиеся шаги. Они давили что-то хрустящее, скрипящее… все тише, тише, все дальше, дальше… Механически, безо всяких живых чувств, считалось: «Один, два, три, четыре… десять… сорок два…» Пока в голову каким-то обходным путем не прокралась сказочная мысль: «Меня не будут убивать…» И тотчас мое тело обмякло и рухнуло, словно сраженное пулей.
Сколько пролежала я в обмороке? Десять минут? час? Два? Но и очнувшись, на всякий случай, продолжала счет: «Пятьдесят три… шестьдесят… семьдесят восемь…» ну и так далее… А ещё думала, о чем, может, вовсе и не стоило: «Мужики… здоровые мужики… Интеллектуал-криминал… ради денег, ради денег готовы на всё… А в жизни, может, никто и не догадывается, чем они занимаются… Они могут нежно целовать своим девушкам-женам губки-ручки, снимать языком слезинки с ресниц собственного любимого- разлюбимого малыша…» Такие вот бестолковые соображения ползли в мою голову.
«Надо вставать, можно…» — думала я, но выполнять это предписание не торопилась. Боялась, что как- то все-таки не так истолковывала последние слова камуфляжника. Боялась, что только выпрямлюсь — убьют?
Сначала села. На какие-то бугры. Пальцы уперлись во что-то ребристое, но вполне сминаемое. Ох, как, оказывается, не просто возвращаться из предсмертного ужаса в жизнь! Как не просто поверить в счастье! Я
