Любить себя! Каждую минуту любить и доставлять себе удовольствие! Я засыпаю непременно в ароматах прекрасного парфюма… Мои шелковые простыни гладят мою кожу нежнейшими прикосновениями… Тончайшее легчайшее кружево оконной занавески чуть шевелится под ветром… А возле — букет пионов, огромных, пышных, и все они улыбаются мне, как нимфетки… много, много нимфеток с ямочками на щеках…»
Я пришла сюда для того, чтобы услышать, как уже топочут копыта коней под четырьмя всадниками Апокалипсиса… Топочут, топочут… все ближе и ближе… Все громче и громче… И потому я не сразу услыхала, что мне говорит Даша Синякина, моя однокурсница. А она говорит, наклонившись надо мной:
— Татьяна! Хватит нам с тобой заниматься чепухой! Открывается новая газета. Очень приличное начальство, очень неплохой гонорар. В отдел культуры требуется народ. Один уже есть, это я. Тебя отрекомендую. У нас спонсор такой крутой банкирище! Я тебе звонила-звонила, сказали, отдыхать уехала… Так долго? Где была?
— В Голландии, среди тюльпанов.
Даша повернула на бочок свою хорошенькую, гладко причесанную головку:
— Везуха! От фирмы?
— Ну да.
— Думай скорее! Мой телефон помнишь?
— Те же «светские сплетни»? На них сидеть?
— Да, но в совершенно оригинальной форме!
… В туалете блевала длинноногая шатенка в изумрудах, возможно, настоящих, возможно, бриллиантами, а возможно, и сапфирами. На улице мокла под дождем стайка девчонок, прибывших либо с Украины, либо из Белоруссии или Твери. Где-то поблизости можно при желании обнаружить их покровителя-сутенера, или «мамочку». В помойном контейнере рылась грязно-белая собака, наперегонки со стариком. С его обвисшего кепарика стекали дождевые капли. И на все это, и на многое другое не стоило смотреть, чтобы не портить себе настроения.
В автобусе одна пожилая тетенька советовала другой пожилой:
— А ты не бери ничего такого в голову! Плохое-то! Ну убили у соседки парня, но не твоего ж! Ну мало ли чего творится! Я вот всегда смотрю про всякие убийства по телевизору, про трупы, а сама не дергаюсь нисколько! Я радуюсь наоборот: «Не меня ведь убили! Я вон живая хожу! Я вон чаю налью сейчас и с конфеткой выпью!» Иначе ж с ума сойдешь, а то!..
Топот копыт… Топот копыт… Неужели я лишь одна слышу их?
Алексей померил мне давление и заключил:
— Надергалась, вот и результат! Это у тебя в висках стучит. Выпей это и это.
А я все ждала, надеялась, что он примется расспрашивать меня подробно, что же со мной приключилось-то…
Не дождалась. Обронил:
— Не женское это дело — журналистика. На кой красивой девушке копаться в грязи, в отбросах?
Приходил Михаил, произнес с укоризной:
— Слабачок ты, слабачок! А ещё на такие большие дела ходила!
Кончилось чем? Да оклемалась я помаленьку, устроилась в журнал для детей. Михаил одобрил:
— Райское наслаждение, однако! Надолго?
— Там видно будет.
Мне иногда мнилось, что если бы сразу узнала все-все про Дом ветеранов ещё тогда, когда лежала в больнице, — было бы проще и легче. Но шло следствие, вернее, тянулось. В одном из стишков, присланных в журнал, тоже шла борьба Добра со Злом: благородные Дирольчик и Ксилитик воевали с недругом Кариесом.
Вся редакция декламировала и хохотала. И я в том числе.
… Много-много воды утекло, пока я не узнала все ходы наркобанды, облюбовавшей для своих дел Дом ветеранов работников искусств. Моя бедная мать к тому времени перестала вязать и читать. Ее научили делать картины из сухих трав, цветов и листьев. В нашей квартире поселился запах осени… Митька получил диплом и пристроился в инофирму, где требовались «аккуратность, добросовестность, аналитическое мышление, способность быстро принимать решения». Доход «от 700 долларов» сразил наповал его привычку долго валяться в постели, потом собираться кое-как и мчаться на лекции в мятой рубашке. Теперь он вскакивал первый в доме, как ошпаренный, тщательно брился, проверял воротнички и манжеты на предмет хоть малюсенькой складочки.. Признался как-то:
— Огромную роль в нынешних условиях жестокой борьбы за капитал играет, Татьяна, рост. Мои метр восемьдесят пять делают мое пребывание в делегациях по обработке иностранных толстосумов очень даже необходимым.
Я видела его девушку-Белоснежку. Круглые карие глазки, полные света первых невинных радостей и простодушия. Тем не менее она уговорила Митьку снять комнату в коммуналке, чтобы жить самим по себе, не вмешивая в свою жизнь никаких родственников. Резонно… Сама она преподает в школе французский и, забываясь, то и дело поет в ответ: «Уи, уи…», то есть «да, да»…
Маринка?.. Маринка рвет жилы, чтобы поставить на ноги болезненного своего мальчика. Пристроилась в частный детсад, где можно содержать сына, где «ни минутки свободной, зато за Олежку я спокойна, он рядом, со мной, прекрасный педиатр под боком, единственный минус — завша со всеми нами, обслугой, разговаривает как торгашка, но у богатеньких папаш-мамаш пользуется авторитетом…» Когда получила дачу Мордвиновой — быстро её продала, а вместо приобрела садовый домик с огородом. В выходные ездит туда и истово окучивает то, что надо окучить, и все поливает, поливает, таская десятки ведер из пруда…
Мой Алексей… Конечно, в Швейцарии. Я летала к нему, и мы славно провели время в тамошнем кафе, при Альпах, где реет аромат свежайших булочек и трепетание разноцветных бабочек. Они безбоязненно и грациозно присаживаются на глицинии, что сбегают лиловыми и розовыми водопадами с белых стен… Я своими глазами видела альпийские эдельвейсы, там, высоко, где снег сверкает до рези в глазах… Эдельвейс, надо признать, довольно невзрачный цветок. Возможно, я не права. Даже наверняка. Я сравнила его с черемухой, с её белыми клубами и густым, сладчайше-горчайшим ароматом, что, конечно, делать было не обязательно. И даже глупо.
В доме, где я должна, по мысли Алексея, быть счастливой, ни в чем не нуждаться, — висела люстра, похожая на китайскую пагоду, только из стекла, а на веранде стояла плетеная качалка и качалась сама по себе от ветра со знаменитого озера. Я уже была в курсе, до чего добросовестны швейцарцы в деле, ни минуты покоя, и сочла качание пустой швейцарской качалки убедительным подтверждением этому… Не удержалась и поделилась с Алексеем данным наблюдением.
— Чего же тебе надо? Чего? — спросил он тихо, чтоб не слышали соседи или случайные прохожие.
Я не знала ответа.
— Ладно, — разрешил он мне уже на аэродроме, — гуляй до… двадцати семи. Швейцарки поздно рожают и все в норме. Не станем пренебрегать здешними традициями. — Постучал по моей сумке, словно просился внутрь. — Вся беда в том, что ты блондинка. Да ещё натуральная. Если бы не эта деталь — я бы бежал от тебя без оглядки…
Когда мне исполнилось двадцать семь, из Швейцарии пришла поздравительная телеграмма. Цветочный магазин, исполняя заказ Алексея, принес мне букет алых роз. И, конечно, раздался телефонный звонок оттуда же, с Альп, где первороженицы в тридцать три года, как правило, крепконогие, загорелые, с чувством выполненного карьерного долга, везут по тихим, словно слепым и глухим швейцарским улицам своих круглощеких, глянцевитых, рекламообразных первенцев…
— Надеюсь, соскучилась? А я-то!
Его синий, призывный взгляд сиял выше сахарных альпийских вершин.
— Да, да и да, — не покривила душой. — Очень-преочень.
— Ну где же ты?! Билет взяла? Пора бы насовсем… Сколько можно дурить?!
— Билет в сумке…
Тут позвонили в дверь. Михаил… Прихрамывая, шагнул в прихожую.
