руки родителей.
Лев только-только успел по пояс высунуться из того же окна, как подпорки не выдержали и стена рухнула…
— Лёва-джан! — страшно закричал Насреддин, но его голос потонул в грохоте и треске пламени.
…Бывший помощник прокурора лежал на спине, всё вокруг было сияющим и серебряным. В чём-то похоже на его визит к инопланетянам в колеснице святого Хызра, но не оно. Он словно бы неспешно плыл куда-то Млечным Путём, не видя своего тела, но зная, что оно было, оно лишь на время стало прозрачным ничем, ибо ощущать себя чистым разумом сложно даже во сне. А это был не сон…
Волшебная явь несла его вне привычного мира современной России или сказочной Бухары, без направления, против всех привычных ощущений скорости или движения, словно его некое глубинное внутреннее «я», бывшее недавно Львом Оболенским, рассыпалось в звёздную пыль и стало чьим-то будущим дыханием. Легко, красиво и беззаботно…
— Я не очень помешаю, почтеннейший?
— Бабудай-Ага? Да нет, не знаю, наверное…
— Э-э?..
— Не помешаешь, конечно, только я тебя не вижу. А по идее и слышать не должен. Блин, да и как я тебе отвечаю, тоже непонятно… Меня же нет!
— Ты прав, о сомневающийся, перейдём в более привычную для тебя среду образов и видений.
Лев до хруста в шее покачал головой, пару раз хлопнул себя ладонью по уху, выбивая остатки мелкой звёздной россыпи, и, поджав под себя левую ногу, уселся на большом персидском ковре. Рука неведомого мастера быстро нарисовала под ним прохладные барханы, расставила финиковые пальмы оазиса, опустила на ничто разукрашенный созвездиями полог ночи и осторожно поставила перед ним хрустальный бокальчик с ароматным арабским кофе…
— Это правильно, — вслух согласился мой друг, с удивлением отмечая, что на нём нет даже следа сажи и гари. — А то мы с Ходжой всё больше винищем злоупотребляем. Ну не привыкну я никак к их зелёному чаю, особенно если ещё и с маслом, молоком и бараньими выжирками вприкуску, бр-р…
Мускулистый чёрный джинн с более азиатскими, чем африканскими чертами лица и зыбкой фигурой расположился напротив. Перед ним возник кальян на арбузе, и сладковатый белый дым мягкими клубами начал подниматься над его обритой головой, словно неземная корона всех царей.
— Я умер? А что-то ни ангелов, ни гурий…
— Нет, уважаемый. Но ты был на краю гибели, а мой нынешний хозяин и господин, да поразит его шайтан слюной в печень, ещё утром возжелал лично видеть тебя, и лишь поэтому я появился вовремя.
— Ну вообще-то по-любому гран мерси. — Лев отхлюпнул самый маленький глоточек, памятуя о том, что чашечку кофе положено растягивать на полчаса.
Джинн благодушно пожал круглыми плечами:
— Он ждёт тебя.
— Пару минут перетопчется, у меня вопрос.
— Я не знаю ответа.
— Ты даже не выслушал.
— Почтеннейший, — Бабудай-Ага глубоко затянулся и выпустил дым двумя витиеватыми струйками из носа, — я не знаю, когда ты вернёшься домой, не знаю, вернёшься ли вообще, не знаю, сколько и чего тебе надо здесь сделать, чтобы вернуться… Ибо в прошлый раз я сам пригласил тебя, а сейчас я служу опасному безумцу и не имею над тобой собственной воли.
— То есть могу даже не рыпаться?
— Всё в руках Аллаха, он давно начертал на скрижалях твою судьбу, а при рождении переписал её тебе на ладони. И уже ты сам работой, мозолями или порезами невольно дополнял её. Но не изменил сущность…
— Ты становишься занудой, — без улыбки подмигнул Лев. — Ладно, вернёмся в прежнее русло. Чего от меня надо твоему нынешнему боссу?
— Поговорить.
— А больше не с кем? У него же вроде целое войско преданных фанатов, на крайняк мог бы и с зеркалом побеседовать.
— Прояви хитрость и не заставляй его приказать мне убить тебя. — В голосе джинна, быть может впервые, мелькнули угрожающие нотки. — Помни, я обязан беречь его никчёмную жизнь.
— Угу, с попытками удушения на диктатора не бросаться? Отметил, буду корректен, как Жирик!
— Я знаю, кто это, — строго напомнил джинн. — Но не заставляй меня…
— Ладно, пошутил, допью кофе, и мчимся на рандеву. Где он меня ждёт?
— Здесь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Попытка самоубийства является преступлением, карающимся смертью!
Чернокожий Бабудай-Ага исчез, а перед давно не изумляющимся всяким чудесам москвичом появился тот, чьё имя стало бичом для неверных и инакомыслящих. Шейх Хайям-Кар собственной персоной шагнул на ковёр и встал над Оболенским, словно пытаясь растереть его в пыль одним взглядом. Что ж, попытка не пытка, хотя результат обречённый…
— Так вот что за человек стоит на моём пути? — Старик цедил слова, словно бы каждое имело ценность в золотом эквиваленте. — И как только ты дерзнул сидеть перед старшим, не склоняя головы, презренный вор, любитель чужих гаремов и запрещённого вина?!
задумчиво процитировал голубоглазый москвич, наслаждаясь остатками кофе и глядя словно бы сквозь своего собеседника.
— Мне ведомо, что ты чтишь память старого пьяницы, называя его дедом.
— Дедушкой, — строго поправил Лев.
— Пусть так. Но он был далеко не так прост, как тебе кажется! Слабые умы принимали его рубаи за чистую монету. Для них в его строчках звучали лишь вино, красавицы, плотская любовь и ничего больше. Слепцы! Глупцы! Безумцы! Ведомо ли тебе, что в иносказаниях учёного человека вино обозначает мудрость, кувшин — непрочитанную книгу, глина — бренность существования, могила — равнодушие тупиц, любовь — стремление души к Аллаху, красавица — жажду познания, роза — кратковременность удовольствия, солнце — свет страниц Корана…
— Слышал и о такой версии, — сказал Оболенский, с сожалением отставляя хрусталь. — Я мало виделся с дедушкой, всё как-то набегами, не с руки, впопыхах… Но иногда он был потрясающе прямолинеен, без этих восточных иносказательностей, и называл дурака — дураком, а мерзавца — мерзавцем!
— Тебе ведомо, что я могу убить тебя в любой миг? — Хайям-Кар вздёрнул седую бороду.
Лев молча кивнул.
— Ты знаешь, почему я этого не делаю?
Лев так же молча пожал плечами. Хайям-Кар впился в него сверлящим взглядом. Возможно, на
