почтительных восточных людей это и производило впечатление, но закалённый перестройками и демократией житель великой России даже не почесался…
— Я терпелив с тобой лишь потому, что хочу понять, чем именно такое ничтожество может угрожать моим планам? — Хищный старик в чёрных одеждах уже не улыбался, он был более чем серьёзен. — Умрёшь ты, но… Кто знает, не появится ли другой? Всем ведомо, что мою руку ведёт сам Всевышний! Аллах да не допустит меня оступиться или совершить недостойное деяние, а значит, всё, что я делаю, — истина в Его глазах!
— Прямо святой Пётр, — непритворно умилился Оболенский. — Но его история запомнила, у нас даже культурную столицу в честь его назвали. А вот о тебе в современном исламе… ни гугу.
— Мир запомнит меня! Я перепишу историю! Имя шейха Хайям-Кара будет на устах каждого правоверного мусульманина!
— Флаг в руки, я что, против, что ли? Экспериментируй, не жалко…
— Ты — вор! Не тебе жалеть или не жалеть меня! — взревел поборник «праведной веры», наконец-то засучивая рукава и хватаясь за золочёную рукоять кривого кинжала. — Честь умереть от моей руки слишком велика для такого негодяя, но ещё слово, и…
— Я буду нем как рыба, — честно пообещал потомок русского дворянства и, молча встав на ноги, так врезал кулаком в скулу чёрного шейха, что тот отлетел шагов на пять в кусты, растеряв остроносые тапки. — А теперь слушай меня! Я буду краток. Беги, урод! Быстро, далеко и без разговоров! Потому что я — Багдадский вор, Лев Оболенский, и если я увижу тебя ещё раз на расстоянии вытянутой руки, то…
Закончить свою пылкую речь он просто не успел, ибо было некому. Оазис, пальмы, пески, пустыня и звёзды исчезли. Мой друг стоял на тихой улочке на окраине базара, впереди, в густеющих сумерках, угадывалась полосатая палатка башмачника Ахмеда. А слева от неё, обвив за шеи двух ослов, серого и белого, плакал невысокий мужчина в драном халате и старой тюбетейке. Сердце Оболенского невольно кольнуло, уж слишком искренней оказалась боль Ходжи, да и оба ишака скорбно склонили головы…
— Да, ты умеешь заварить шурпу из мусора и грязи, — с едва заметным оттенком восхищения пробормотал знакомый голос у его левого уха. — Шейх требовал твоей немедленной смерти, ибо теперь ему придётся дней пять закрывать лицо рукавом, пряча страшный синяк от твоей руки! А ещё он умудрился прикусить язык…
— Шепелявит?
— Чуть-чуть, — усмехнулся джинн. — Я убедил его сделать твою смерть страшной и запоминающейся, на главной площади благородной Бухары, при большом скоплении народа! Так, чтобы ты молил о пощаде и унижался в пыли, славя имя Хайям-Кара…
— С меня пиво, Бабудай-Ага, — подтвердил Оболенский.
— Замётано, Лёва-джан!
Помахав рукой исчезающему в воздухе старому другу, бывший москвич, не скрываясь, подошёл к домулло и хлопнул его по плечу.
— Изыди, призрак, — уныло откликнулся Ходжа, оба ослика поддержали его, демонстративно повернувшись ко Льву крупами.
— Братан, не дури. Тебя пощекотать или ущипнуть?
— О настырное привидение моего недавно сгоревшего друга, погибшего на глазах всего базара под развалинами караван-сарая при сотнях свидетелей. Траурные одежды надели все его друзья, плачет по нём гарем повелителя Бухары, плачут красавицы Коканда, Самарканда, Хорезма, Басры и…
— Эй, я там не отметился!
— Поэтому и плачут, — развёл руками Насреддин, объясняя очевидность женской логики. — Но зачем ты пришёл ко мне, о призрак Багдадского вора? Что ты не успел сделать в этом мире, отчего твоя неупокоенная душа вновь вернулась в этот бренный мир смущать мою кровь и рвать на куски моё сердце ржавыми клещами…
— Слышь, Ходжуля, — Оболенский за шиворот приподнял друга, подкинул, перехватил за грудки халата и крепко встряхнул, — ты что-то курил без меня или просто набрался с горя?
Вместо ответа он неожиданно получил такой чудовищный четырёхкопытный удар в правый бок, что отлетел шагов на пять, три или четыре раза перекувыркнувшись по дороге! Боль была такая, словно бы из него в один миг выкачали весь воздух, не позволили вдохнуть новый, да ещё и переломали по ходу три- четыре ребра. Пока наш незадачливый герой заново пытался сфокусировать зрение, к нему осторожно подошли сразу четыре домулло, зеркально повторяющие движения друг друга и говорящие в один голос…
— Храни нас Аллах, если бы ты был призраком, то развеялся бы, а не упал. Неужели…
Лев всё равно не мог ответить, потому что считал ослов. Вроде бы сначала их было восемь, но серый так вертелся и подпрыгивал, исполняя сальто, что ещё дополнительно троился в глазах. Такие сложные математические заключения были уже не под силу пришибленной голове бывшего помощника прокурора.
— Лёвушка-а, — опускаясь на колени и обнимая его, но разумно не делая попыток поднять, прослезился Насреддин. — Я даже боюсь спрашивать: ты ли это?
Потому что когда мусульманин задаёт вопросы с очевидным ответом, то значит, что он не верит своим глазам, а чему же тогда ещё верить?! Конечно, весь город видел, как ты сгорел в страшном пламени, все очень огорчились, многие плакали, даже стражники не скрывали своего горя, ибо твоя голова дорого стоит, а мешок золота на дороге не валяется-а…
Лев понимающе кивнул, и оба ослика восприняли это как сигнал к действию, с двух сторон кинувшись «умывать» бедолагу языками. Тот, кого хоть раз вылизывал сумасшедший от радости ишак, подтвердит, что это удовольствие куда ниже среднего…
— Да, да, о алмаз моих очей, видишь, как они рады? Даже эмир! А уж он-то мог бы и воздержаться от столь открытого проявления чувств, свойственного больше простолюдинам. Я бы тоже охотно покрыл твои щёки братскими поцелуями, но мне почему-то кажется, что ты не обрадуешься. Давай я ещё раз тебя обниму, а потом станцую на радостях «бум-балаки-дон!».
— Сначала… психов этих слюнявых… убери, — кое-как попросил Оболенский, не в силах выдержать тройного дружеского напора.
С помощью Ходжи ему удалось встать, морщась от боли, сесть на гордого Рабиновича и под тихие приплясывания домулло отправиться в долгое путешествие на другой конец города. Нет, по идее, наверное, проще и разумнее было бы остановиться у друзей, в палатке Ахмеда. Ходжа так и предложил, но Лев был категорически против. Как москвич он очень критически относился к гостям-полуночникам и отнюдь не горел желанием сам становиться таким же.
Согласитесь, в тот день могучая Ирида и её щуплый муж столько пережили: драку, пожар, чудесное спасение маленькой дочери, гибель (пусть иллюзорную) верного друга и тому подобное. Наверняка взрослые выпили вина, успокоили нервы, выплакались, отревелись, помирились, а тут
Пусть выспятся люди, завтра-послезавтра всё равно придётся подключать их к хитроумным планам Насреддина, а пока домулло радостным шёпотом делился с другом последними событиями. Их было немного, но все такие яркие…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Институт религии сродни финансовой пирамиде — чем больше адептов, тем богаче Я!
— Стражи Шехмета доложили ему, что Зейнаб со своей мамой учинили жуткий пожар на постоялом дворе в центре города. На храбрую Ириду аль-Дюбину никто не возложил вины, все знают о плутнях старухи
