— Тебе, Кристеп, — сказал Спиридон Иннокентьевич, по-русски сказал, чтобы и я понял. — Ты сын охотника, ты жил в тайге. Тебе уже можно дать ружьё. Твоё ружьё пусть никогда не знает промаха… Мой отец когда-то так сказал мне, давно это было. Мой отец, а твой дед — Иннокентий Гаврильевич. Он был знаменитый охотник: его имя знали от Хахахтаха до колымской тундры и всюду его сажали на почётное место. Ты начинай промышлять, сынок… Ходи здесь, рядом, зайца ищи… Доброй тебе охоты, доброй охоты, Христофор Спиридонович!
Он снял шапку и низко поклонился Кристепу.
— Доброй охоты, — прошептал Кристеп едва слышно.
Одной рукой он прижимал к груди свою «тозовку» и нож, а другой снял шапку и поклонился отцу.
Но Спиридон Иннокентьевич ещё не всё сказал, что хотел… Он заговорил про тех, кто однажды взял в руки ружьё и пошёл по охотничьей тропе. Пойди однажды на охоту — и будешь учиться не только находить зверя по следу или по другим приметам, стрелять без промаха или наверняка ставить капканы и ловушки.
В тайге узнаешь, что такое честность, решительность, мужество, осторожность, и поделишь с товарищем последний кусок хлеба, последнюю заварку чая, последнюю щепотку табака и горсть пороха; и скорей ты погибнешь сам, чем дашь погибнуть ему. И если ты сумеешь стать таким, то люди скажут про тебя: «Вот настоящий мужчина, вот кто настоящий охотник…»
Я слушал Спиридона Иннокентьевича и думал, что я тоже, хоть у меня и нет своего ружья, сумею научиться всему этому, чтобы и про меня когда-нибудь так сказали люди.
— Патроны дома, — сказал отец Кристепа. — Сто штук. Кончатся — мама ещё купит, она знает. Ножны бабушка бисером вышила, прислала из деревни. Учи Ыйгена стрелять и ходить по следу. Приехал к нам жить — тоже пусть будет охотник. Однако, мне пора…
Мимо нас, верно, проскочила последняя упряжка.
Спиридон Иннокентьевич и со мной попрощался за руку, а потом надел шапку и стал подниматься дальше в гору. Олени бежали помедленнее, и мы с Кристепом махали вслед шапками, и Спиридон Иннокентьевич оборачивался, тоже махал нам, пока не исчез в деревьях за новой петлей дороги.
Кристеп вынул винтовку из чехла, перекинул её через плечо дулом вниз, как тогда. Нож привязал к поясу. Нож был блестящий, острый; мы попробовали построгать им палку от лыж — он без всякого нажима снял большую стружку.
— Больше я… никогда не буду! — сказал Кристеп и погладил приклад «тозовки».
А я понял, о чём он: больше не будет лазить тайком в сундук, под медвежью шкуру, и вообще… тайком ничего не будет брать. Охотнику нельзя.
Мы припустили с горы. Кристеп впереди, а мне лицо покалывала снежная пыль.
Он кричал:
— Доброй охоты!
Я ответил ему:
— Доброй охоты! Доброй охоты!
Тайга до этого времени молчала, а теперь откликнулась нам с вершины горы:
«…о-ой, хо-ты…»
Мы торопились, но в школу опоздали.
Когда прибежали с сумками, в коридорах было тихо, а из нашего класса доносился ровный голос Веры Петровны.
Она начала перекличку.
Я не сразу, но набрался храбрости и толкнул дверь, и мы остановились у порога…
— Занятия в школе начинаются в два часа, — сказала Вера Петровна.
Я смотрел мимо неё в окно, на ледяные узоры.
— Я понимаю, — продолжала она. — Гермогенов, наверно, провожал отца: все охотники сегодня ушли в тайгу. А ты, Савельев, ты почему опоздал?
— И я с ним… Мы на оленьей упряжке до горы. Не успели…
— Хорошо, садитесь, — разрешила она.
Я слушал, как она выкликает по фамилии наших ребят и девочек, как они отвечают: «я», «тут», «здесь»… Вот у Кристепа тоже бывают двойки, и лет ему столько же, сколько мне, он даже на один месяц и двадцать дней моложе меня, и дома он тоже иногда не слушается… А Спиридон Иннокентьевич всё равно подарил ему ружьё. И патроны. И нож с ножнами, расшитыми голубым и красным бисером, под цвет северных ягод. А мне никто никогда этого не подарит. Мама — женщина, а ведь женщины в таких делах ничего не понимают.
5
Нам поставили дома телефон!
Приходил монтёр. На усах сосульки… Он их с хрустом обкусывал, пока толстыми шурупами прилаживал к стене аппарат. А потом полез на столб, что врыт на улице напротив окна. Ловко он цеплялся на своих «кошках» — это крючья, большие и кривые. А верно, что они так называются… Если человек их надевает, он и в самом деле может, как кошка, забраться куда угодно. Монтёр со столба протянул к нашему окну два тонких провода, просверлил в раме дырочку и подключил телефон. Он здесь совсем другой, не такой, как в Москве. Диска нет, никаких не надо набирать цифр… Покрутишь ручку и можешь сказать дежурной, кого тебе вызвать, — она соединит. Телефон поставили не потому, что Фёдор Григорьевич перешёл к нам жить. Это для мамы. Ей часто звонит дежурный врач или она сама звонит ему: спрашивает, как себя чувствует какой-нибудь тяжелобольной, говорит, что надо сделать, чтобы ему стало легче.
Телефон дома — и хорошо и плохо. Надо мне — звоню в больницу, спрашиваю у мамы… Но ведь и она теперь сама в любую минуту может позвонить мне. И если никто не берёт трубку, значит, я гоняю где-то с ребятами, вместо того чтобы сидеть за уроками.
Но в то утро мне повезло. Только я собрался на улицу — оделся уже, как затрезвонил телефон. Голос у него дребезжащий, хриплый, точно он один раз сильно простудился и с тех пор не может вылечиться.
Звонила, конечно, мама — кто же ещё?
— Слышишь меня, Женя?.. Мне сейчас некогда, придётся тебе самому… Ты знаешь, где дядя Федя работает? Это рядом с тем магазином, где мы покупали тебе ушанку, прямо в соседнем доме. Ты найдёшь?
— Найду, — ответил я, а сам подумал: «Вот ещё не хватало мне на работу к нему таскаться, делать больше нечего!»
— Зайдёшь к дяде Феде, он тебя отведёт…
— А куда?
— Ты не перебивай, слушай!.. Мы решили не покупать тебе пальто. Пальто ещё неизвестно когда привезут и какие они будут. Возьмём меховую куртку. Одна женщина их шьёт… Может быть, у неё найдётся готовая, а если нет — закажете. Она быстро сделает. Ты понял меня?
Понять-то я, конечно, понял. Кто станет спорить, меховую куртку куда лучше, чем какое-то пальто! Буду как настоящий полярный волк. Сфотографируюсь и пошлю в Москву. Пусть ребята посмотрят, какие тут морозы, как я тут хожу зимой.
— Возьми листок бумаги и напиши название учреждения, — продолжала мама. — Взял? Пиши: «Контора геологической экспедиции № 3». А фамилию дяди Феди ты помнишь? Маковский, Маковский… Тоже запиши. Ну вот, кажется, всё. Сейчас же иди, не задерживайся. Слышишь?
— Сейчас же и пойду, — сказал я.
Бумажку я сунул в карман телогрейки, натянул варежки и выбежал на улицу. День был пасмурный, морозный. Над теми домами, в которых топились печи, стояли ровные столбы дыма. Этот дым заволок всё небо, со всех сторон, — так мне казалось, потому что тучи были точь-в-точь того же цвета, что и дым.
До площади, до магазина, я бежал бегом. Уже холодно в телогрейке, хоть мама и добавила туда ваты.
