Так я сам его вышибу вон коленом под зад. Хватит вопросов, героизма, проблем с выбором, мой поезд от этого свободен!
— Антуан? Могу я попросить вас еще кое о чем, прежде чем мы расстанемся?
— Нет.
— Не отказывайте мне в этом. Как только вернетесь в Париж, повидайте мою жену, поговорите с ней обо мне, скажите ей… Я ей позвоню, чтобы успокоить, но это совсем другое дело…
— Вы и вправду хотите, чтобы я, я сам высказал ей все, что я о вас думаю?
— Да нет же… Скажите ей… скажите ей то, что она сумеет понять… Пусть она не думает, что я слишком уж дрянной. Это лучше услышать от постороннего человека.
Он что-то царапает на бумажке.
— Когда вы будете в Париже?
— В пятницу утром, и уже окончательно.
Тормоза снижают давление, поезд останавливается. Последним рывком нас чуть качнуло вперед. Человек в кожанке начинает продвигаться к двери.
— Вот ее номер. Разборчиво? Загляните к ней, когда сможете.
Не ответив, я засовываю бумажку в карман, чтобы избежать лишних разговоров. Псих высовывает нос наружу.
— Какого черта они делают… тут же платформы нет!
На мгновение я закрыл глаза, так что не знаю, кто это сказал.
— Да проснись же ты, придурок! Мы прямо в поле остановились!
— Нет, это уже на вокзале, но поезд слишком длинный, а мы в самом хвосте. Машинисты сейчас отцепят венецианский состав и другим локомотивом подведут к платформе напротив.
— И надолго это?
— Десять минут по крайней мере.
Он хлопает ладонью по столу и снова превращается в буйнопомешанного, как в тот первый раз, когда я с ним столкнулся. Ему хочется бить и ломать.
— Ты, придурок, я не собираюсь торчать тут десять минут!
— Тогда идите пешком. От меня-то вы что хотите?
Латуру, кажется, не слишком по душе это предложение. В коридор выползают несколько заспанных пассажиров. Должно быть, решили, что это таможня. Стоит поезду хоть на минуту остановиться, как таможня уже тут как тут.
— Слушайте, делайте что хотите, вы ведь в Милане. Выходите или оставайтесь, только решайте быстрее, потому что люди уже просыпаются, контролеры скоро придут, и все начнут допытываться, какого черта мы тут делаем.
Молчание. Одобрительное на этот раз. Я испытываю даже некоторое утешение, видя, как возникает серьезная проблема, которую не мне решать.
— Ладно… Ладно, ладно. Сходим, Латур. Пойдем пешком, даже если мне придется тащить вас на себе.
— Нет, вы что… шутите? Идти по камням, в темноте, у меня же сил не хватит…
— Я это сделаю за вас. Что вы тут недавно говорили? Устранять любые препятствия, лишь бы вас доставить? Верно, даже если вы сами станете одним из них. Вы же отлично знаете, что стрелять я не буду, но шутить с этим не стоит, я гораздо сильнее вас. Ну так что? Сами за мной пойдете или мне вас тащить?
Беттина не смотрит мне в глаза и избегает всех остальных. Облокотившись на поручень, она прижимается лбом к стеклу и ждет, когда все кончится. Лишь бы не видеть наши рожи. Крутой открывает дверь и делает Жан-Шарлю знак идти первым. Тот, ворча, подчиняется. Я чувствую что-то очень сильное, неотвратимость избавления, последние крошечные мгновения перед экстазом. Да, это экстаз, несмотря на мою усталость и совокупность прочих обстоятельств. Я закрываю глаза, чтобы лучше его просмаковать.
— Эй, ты, придурок, прежде чем завалиться спать, запомни хорошенько, что ты был в поезде двести двадцать три, в девяносто шестом вагоне, в среду, двадцать первого января, потому что мы-то этого никогда не забудем.
Прощайте. Соня пытался поймать мой взгляд, но получил только пародию на улыбку. У Беттины вырывается слишком долго сдерживаемая жалоба. Она разражается рыданиями. Я пытаюсь удержать ее возле себя, но она со злобой выдергивает руки и возвращается в купе номер семь, понося меня на своем языке.
Вот я и один. Я с силой захлопываю дверь и шарю рукой в поисках ключа от висячего замка. Искусственная кожа моей лежанки холодна как лед.
***
— Не моджет битти! Ви меня не разбудили за польчасса! Мой пассапорт и билет, бистро!
— А… Чего?
— Бистро! Роrсо cazzo!
Знакомая физиономия… Миланец… Совершенно забыл его разбудить.
— Ми где? Милан уже проехали?
Я приподнимаю свою штору. Мы на перроне, освещенном фонарями. Он истерично орет, и его вопли возвращают меня к сознанию. Сколько же я проспал? В любом случае не больше десяти минут. Безо всякого труда отыскиваю его бумаги и возвращаю ему. Он выбегает в одной майке, с рубашкой на плече, в незашнурованных ботинках. Снаружи, далеко впереди, — красный свет. До отправления еще две-три минуты. Мне нужно немного навести у себя порядок, заглянуть в бельевой бак на тот случай, если соня там напакостил, не признавшись мне. На первый взгляд вроде нет, все сухо, помято, но сухо. Пакетик жевательной резинки. Персиково-абрикосовая. Самая отвратительная, но это меня, в общем-то, не удивляет. Вкус как раз для бухгалтера.
Любопытный субъект.
Я так и не раскусил его тайну до Милана. Не пойду я к его жене.
Остается лишь освежить воздух доброй порцией миланской прохлады, весьма известной среди прочих. Открываю окно до отказа.
С другой стороны поезда два силуэта. Однако… проклятье! Сколько же времени длился маневр? Пять, десять минут? И они все еще на вокзале? Жан-Шарль, должно быть, еле ноги волочил, останавливался у каждой скамейки, или что там еще, не знаю… Когда ему чего-нибудь неохота, он часами может волынку тянуть. Едва они оказываются рядом, я вновь поднимаю стекло и поспешно опускаю штору.
Тук-тук.
«Антуан!»
Я выставляюсь в окне, почти спокойный. Соня внизу, на рельсах, прямо подо мной. Тот, другой, остался на перроне.
— Антуан, увидимся в Париже?
— Не стойте на путях, уходите.
От ходьбы у него раскраснелись щеки, он почти совсем запыхался.
— Так увидимся в Париже?
— Латур, черт бы вас побрал! Спросите у него свои пилюли и сваливаем!
Звонят отправление. Я поворачиваю голову, свет зеленый.
— Да уйдите же с путей, проклятье!
— Но… мои пилюли остались там… сбегайте за ними… погодите… я сам их найду, я знаю, где они…
И в мгновение ока этот идиот вскарабкивается на подножку. Первый рывок перед тем, как поезд тронется. Соня дергает за дверь, та чуть приоткрывается.
— Без глупостей, Жан-Шарль!
Громила бросается к нему.
Я устремляюсь в коридор, он уже наполовину влез. Поезд проехал несколько метров, дверь сама собой закрывается. Они оба орут одновременно, я не знаю, что делать. Иллюзия «уже пережитого» вспыхивает у меня в мозгу, они держатся за руки…
Я кидаюсь к этим двум рукам, вцепившимся одна в другую, выламываю пальцы, чтобы их разъединить, и мне это удается, убийца просунул голову внутрь, цепляется за поручень. Изо всей силы я впечатываю свою подошву прямо ему в рожу, и он вылетает на рельсы. Я бросаюсь к себе в купе, чтобы выглянуть в окно. Наклоняюсь как можно ниже, высунувшись аж до самых бедер, но другой поезд, только что пройдя через стрелку, закрывает мне его из-за кривизны пути. Надеюсь, что он по крайней мере успел сломать себе ногу.
Свернувшись клубочком на своей кушетке, прижав кулаки к груди, я добрую минуту сдерживаю дыхание, чтобы дать пройти приступу ярости.
На площадке человека два-три. Полусонные пассажиры, услыхавшие крики. Двое мужчин, одна женщина, все трое тупо пялятся в одном направлении.
Жан-Шарль. Сидит на полу, задрав голову, и потрясает правой рукой, протянув ее в нашу сторону. Его пальцы в крови, — должно быть, оцарапался о защелку или угол двери. Он улыбается со слезами на глазах. Он хочет показать нам свою руку, почти торжествуя. Кровь капает ему на рукав. Он собирается говорить.
Теперь он сам на нее смотрит, еще более изумленный, чем мы, подносит ко рту. И слизывает капли прямо со ссадины.
Женщина, морщась, отворачивается. Мужчина, возможно муж, уводит ее в коридор. Третий, еще более обеспокоенный, просит меня принять меры. В конце концов, это ведь я отвечаю за вагон? С бутылкой девяностоградусного спирта и лейкопластырем я присаживаюсь рядом с больным.
— Я сам все сделаю, вам лучше к этому не прикасаться, — говорит он.
Я не настаиваю. Поезд уже совсем разогнался. В глубине своего кармана я нащупываю жевательную резинку. Жан-Шарль угощается, не переставая делать себе повязку.
