оперу. Расплывчатые силуэты на экране сидели в богатой гостиной, пили чай из изящных фарфоровых чашек, болтали о своих болезнях, любовных историях и планах на лето. Странным образом они, казалось, воплощали мысли умершего. Как будто он уже вознесся на небеса и отныне сможет вести такую же призрачную жизнь среди них.
Ничего не поделаешь, я вернулся в кухню и позвонил в полицию. Я стал постоянным информатором о состоявшихся преступлениях. Не удивлюсь, если мне скоро предоставят прямую линию для немедленной связи с полицией.
Убийство Пиньято было совершено профессионально. Одна пуля — и конец. Секунда страдания — и переход в небытие. Убийца точно рассчитал время, выбрав момент, когда никого из семьи жертвы не было дома. Может быть, Пиньято ждал его прихода, лежа на кровати и глядя в телевизор. Логично представить, что после моего визита он позвонил Виктору Контини, и тот послал к нему наемного убийцу, чтобы заставить замолчать навеки. Это было логично, но иногда логика ничего не значит.
Полиция прибыла с шумом и гамом, как орда диких варваров. Я немедленно пожалел о том, что не смылся отсюда сразу после звонка. Последние два дня я только и делаю, что принимаю неправильные решения. Командовал ордой капитан Горински, здоровенный сорокалетний мужик с порядочным брюшком, выпирающим из-за пояса. У него был блуждающий взгляд алкоголика, а неряшливая одежда говорила об отсутствии в его жизни семейного уюта. Его не взволновал вид трупа. Осмотр комнаты он прокомментировал следующим образом:
— Никто больше не будет трахаться на этих простынях.
Это был бугай с душой рептилии. По сравнению с ним Гримз был нежной и кроткой овечкой. Горински спросил, кто я и что здесь делаю. Я ответил на первый вопрос, предъявив ему удостоверение частного детектива. Он презрительно разглядывал его, как будто я показал ему порнографическую открытку.
— Маленький частный еврей-детектив, — скривился он.
— Точно, — ответил я. — Я происхожу из древнего рода раввинов. Все эти люди, которые разгуливают в смешных шляпах и с длинными бородами — мои родственники. По ночам у меня вырастают рога и хвост, а на еврейскую пасху я убиваю христианского младенца, чтобы употребить его кровь для тайных ритуалов. Я миллионер с Уолл-стрит и одновременно коммунист, и я лично присутствовал при распятии Христа.
— Заткнись, Клейн, — гавкнул он, — или я тебе шею сверну.
— Выбирайте выражения, капитан, — парировал я. — Не может быть и речи о сотрудничестве, если вы не будете вести себя как порядочный человек.
— Все вы одинаковы, столичные свиньи. Воображаете, что самые упрямые и хитрые на свете, но если вас прижать — сразу в слезах зовете своего адвоката. Здесь не Нью-Йорк, мистер раввин, а Ирвингвилль. Это мой город, и я буду вести себя так, как мне нравится.
— Как вам угодно, — сказал я. — А я-то, дурак, вбил себе в голову, что вы захотите сделать что- нибудь для раскрытия этого убийства. В соседней комнате лежит труп, и пока вы тут расхваливаете свой паршивый городок, преступник делает ноги.
— Здесь вы ошибаетесь, красавчик, — произнес он с садистской ухмылочкой, — преступник никуда не денется. В данный момент он находится под моим наблюдением.
— Чрезвычайно умная теория, — ответил я. — Итак, я вхожу и убиваю Пиньято выстрелом в лицо. Затем, вместо того чтобы скрыться, я спокойно иду на кухню, вызываю полицию и предлагаю ей свои услуги. Да, я понял вашу идею. Изумительная логика. Вы гений, капитан.
— Майк, — рявкнул капитан одному из подчиненных, которые слушали нашу милую беседу, — подойди сюда и обыщи этого умника.
Майк оказался невысоким парнем лет двадцати пяти. Он веселился как сумасшедший. Он наверняка считал Горински Шерлоком Холмсом местного значения и был счастлив участвовать в представлении. Приблизившись ко мне, он небрежным жестом протянул руку:
— Валяйте, Клейн, давайте оружие.
— Из этого револьвера не стреляли много месяцев, — сказал я. — Вам достаточно понюхать ствол, чтобы понять, что я не пользовался им сегодня.
Я расстегнул куртку, взялся за рукоятку револьвера и собирался сдать оружие, как вдруг Горински бросился на меня и ударил кулаком по голове. Я свалился на пол, как складной стул, в голове звенело от удара. Слегка обалдев, я все-таки сумел принять сидячее положение и, открыв глаза, увидел над собой рычащего Горински.
— Вы не знаете, что нельзя наставлять пистолет на офицера полиции, идиот? За такой подвиг я могу надолго засадить вас за решетку! Майк, — снова позвал он, повернувшись к верному помощнику, — передай мне наручники. Побеседуем с ним в участке.
Майк выполнил приказ, затем они вдвоем выволокли меня из дому и запихнули в одну из машин, стоявших рядом. Я попросил Горински позвонить капитану Гримзу в Нью-Йорк, но тот приказал мне заткнуться. Мне нравилось в нем это умение найти оригинальный ответ на любой вопрос.
Они бросили меня в камеру для допросов и принялись избивать меня ногами. Я слыхал о таких методах ведения допроса, но это было скорее похоже на искусство или на игру в футбол без мяча. Это занятие привело их в хорошее расположение духа. Каждый раз, когда Горински отвешивал мне очередной пинок, это вызывало веселый детский смех у Майка. Естественно, я не защищался. В конце концов, это они были офицерами полиции, представителями закона. К тому же мои руки были скованы наручниками. Я старался отделить свой дух от тела, представив, что все это происходит не со мной. Это хороший способ преодолевать боль, когда сидишь в кресле у зубного врача. К сожалению, он не подходит для посещения полицейских участков.
Они хотели узнать, кто меня нанял, чтобы убрать Пиньято, сколько мне заплатили и какие еще подобные задания выполнял я в последнее время. Меня обзывали жидом, гомиком и коммунистом. Я заявил, что занимаюсь расследованием убийства Джорджа Чепмэна и что им следует позвонить Луису Гримзу из криминальной полиции Нью-Йорка. Я не был уверен, что Гримз захочет возиться со мной, но это был мой единственный шанс выбраться из Ирвингвилля до двухтысячного года.
Но мои откровения ничего не меняли. Им было прекрасно известно, что я не убивал Пиньято, но они пойдут до конца в своем маскараде, потому что это доставляет им удовольствие. Избиение беззащитного человека придавало им уверенности в собственной значимости. Горински и Майк были истинными американцами, и не каждый день им в руки попадалась такая легкая добыча, как я. Они знали, что никогда не смогут раскрыть это преступление. Пиньято был связан с бандой Контини, и его убийство было частью внутренней политики мафии. В таких местах, как Ирвингвилль, разборки между членами мафии не считались преступлениями, они были частью местного колорита, как салют Четвертого июля или полицейский бал. Их не раскрывают, их игнорируют. Горински не сделает ничего, что не понравится Виктору Контини. Как говорит пословица, не кусай руку, которая тебя кормит.
Меня спас требовательный желудок Горински. Приближался час обеда, и он начал уставать. Идея пойти пообедать привлекала его больше, чем мысль превратить меня в мясо для паштета. Он вышел из комнаты, и Майк продолжал работать без шефа. Через пятнадцать минут тот вернулся.
— Тебе повезло, Клейн, — объявил он. — Я только что говорил с Гримзом. Ты здесь больше не нужен. И постарайся больше не напоминать о себе.
— Не знаю, как вас благодарить, — сказал я. — Вы скрасили вашим присутствием мое пребывание в вашем городе, и мне жаль покидать его. Надеюсь вскоре сюда вернуться. Возможно, в следующий раз я захвачу с собой жену и детишек.
— Если ты покажешь свой нос в наших местах, — ответил Горински, — я тебя по стенке размажу. Ты пожалеешь, что родился на свет божий.
Майк достал ключ и открыл наручники. Я попытался восстановить кровообращение в затекших запястьях, но ничего не почувствовал. От локтя до кисти руки совершенно онемели.
— Вы храбрый человек, Горински, — сказал я. — Вы гордость этого города. Без вас простые люди вроде меня не смогли бы чувствовать себя в безопасности. Я хочу, чтобы вы знали, до какой степени я вам признателен. Благодарю вас. Благодарю вас от всего сердца.
Горински что-то проворчал сквозь зубы, повернулся на каблуках и вышел вон из комнаты. Майк торжественно проводил меня до приемной.
