вам придется положиться на мою порядочность.
— Давайте смотреть на вещи реально, Клейн. Джордж Чепмэн очень важная персона. А важные персоны, какова бы ни была их личная и общественная жизнь, существа уязвимые. У меня нет причин доверять вам. Я скорее поверю, что вы или те, на кого вы работаете, хотите навредить Джорджу каким-то образом. Как я могу быть уверен, что вы не лжете?
— Если вы хотите проверить мои полномочия, позвоните мистеру Макбеллу из прокуратуры. Мы с ним вместе работали, и он знает обо всех делах, которыми я занимался последние пять лет. Надеюсь, он может послужить гарантией моей честности.
— Мистер Клейн, — начал Брилль своим прекрасно поставленным голосом, — люди вашей профессии часто подвергаются разного рода давлениям, равно как и соблазнам. Легко предположить, что вас поманили обещанием больших денег, власти или еще бог знает чего, и вы не устояли. Мне очень жаль, мистер Клейн, — завершил он, развалясь в кресле, — но я вынужден закончить нашу беседу.
В принципе Брилль был прав. Я не представил ему никаких конкретных доказательств того, что действую в интересах Чепмэна. Правда и то, что политические амбиции Чепмэна делали его особенно уязвимым в настоящий момент. С другой же стороны, я не задал ни одного двусмысленного вопроса и уж тем более не говорил ни о чем компрометирующем. Обычно, если человеку говорят, что кто-то из его знакомых попал в беду, он охотно предлагает свои услуги. Но Брилль заартачился с самого начала, специально увел разговор в сторону, чтобы поставить под сомнение честность моих намерений. Он не просто умалчивал о правде, он лгал. Тем хуже для него.
Очень часто все зависит от маленьких деталей, совпадений, случайного жеста, машинально произнесенного слова. Нужно каждую секунду быть бдительным, подстерегая каждую нотку, выпадающую из унисона. Самый зыбкий и неуловимый знак может подсказать, что все обстоит не так, как кажется на первый взгляд, и показывает вам новое направление поиска. Если вы невнимательны, вы рискуете заблудиться в лабиринте чужих жизней и никогда оттуда не выбраться. Но это профессиональный риск, приходится мириться с ним. Если вы работаете с людьми, а не с неодушевленными предметами, то прямых дорог для вас больше не существует.
Я сказал:
— Вы большой человек, профессор Брилль. Вы написали одиннадцать книг, считаетесь крупным авторитетом в своей области и играете важную роль в жизни университета. Но вы забываете, что я не робкий студент, пришедший узнать ваше мнение о «Пуританской этике» Вебера. Четверть часа вы играли со мной в кошки-мышки, отказываясь отвечать на самые простые вопросы, и напрасно. Я пришел сюда за помощью, но теперь вы вынуждаете меня думать, что по чистой случайности я напал на интересующий меня след. В самом деле, профессор, мне не доводилось встречать такого убедительного лжеца, как вы. Всем известно, что вы ближайший друг Джорджа Чепмэна, что вы проводите уик-энды вместе с ним и его женой, вы ходите с ними в оперу, а несколько месяцев назад вы приглашали Чепмэна провести в вашем университете конференцию. Вы заявили, что практически не общаетесь с Чепмэном, хотя достаточно было сказать, что вы не желаете говорить на эту тему. Я бы принял этот ответ. Но вы начали лгать, чтобы скрыть нежелание говорить, и это значит, что вы что-то скрываете.
Брилль оставался таким же неподвижным и безразличным.
— Это все? — спросил он наконец. Голос его звучал механически.
— Все. Но вы еще услышите обо мне. — Я поднялся. — Не стоит меня провожать.
И я оставил его сидеть в кабинете, залитом солнечным светом.
На Бродвее я поймал такси и приказал водителю отвезти меня на Восточную улицу, дом 71. Таксиста звали Джи Дэниэлс, и он так вел машину, будто в предыдущей своей жизни был неудавшимся ковбоем. Ему было лет пятьдесят, у него были кривые зубы и жутко лохматые брови. Я поздравил себя с тем, что до этого съел только легкий завтрак, пока наше такси совершало безумные прыжки и виражи. Когда мы остановились на светофоре, он сказал:
— Вы не хотите меня спросить?
— О чем?
— Девять из десяти клиентов, которые садятся ко мне в машину, спрашивают меня об этом. Джи Дэниэлс, — сказал он, как будто любой дурак должен сразу понять, о чем идет речь. — Все меня спрашивают, что за имя означает сокращение Джи. Вы не хотите узнать?
— Не особенно.
— Ну, попытайтесь догадаться.
Зажегся зеленый свет, и мы полетели вперед, как пушечное ядро. Я ответил:
— Хорошо. Я сдаюсь.
— Нет, нет, попробуйте угадать. Иначе не интересно.
Видно, он не отстанет, пока я не уступлю, и я решил сделать ему приятное, подумав при этом, что мне следовало быть таким же настойчивым с Бриллем.
— Поскольку сразу напрашивается один ответ — Джон, то, наверное, это будет ошибкой. Может, Джеремия?
— Неверно! — Он пронзительно засмеялся. — Вы проиграли. Джи — не заглавная буква имени, это и есть мое имя. Джи и точка. Мои предки не смогли придумать для сыночка ничего лучше. Но это ничего не меняет, — философски заметил он, — вы можете звать меня Джек. Куча людей зовет меня Джеком.
Но остаток пути мы проделали в молчании, так что я его никак не называл. По-моему, общепринятое мнение об особом юморе нью-йоркских таксистов сильно преувеличено. Таких типов сколько угодно, и все они болтают глупости. Джи Дэниэлс рассказал свою коронную шутку, и у меня не было никакого желания выслушивать остальной репертуар. Когда я вышел из машины на Восточной улице, он высунул голову в окошко и закончил свое выступление:
— Знаете, мистер, вот уже двадцать три года, как я работаю таксистом, и ни один из моих клиентов не смог угадать, что за имя скрывается за буквой Джи.
Он снова засмеялся и устремился в джунгли нью-йоркского уличного движения на поиски новой жертвы.
…Дом, в котором я жил, был типичен для Вест-Сайда. Его населяли представители почти всех разновидностей нью-йоркского населения. Здесь жили и белые, и черные, и желтые, и всевозможные переходные цвета. Среди них были семьи, несколько смешанных супружеских пар, две мужские пары, одна женская, а также люди одинокие. Кто получал постоянное жалованье, кто работал время от времени, а кто совсем не работал. Здесь вы могли бы найти поэта, журналиста, певицу сопрано весом сто пятьдесят килограммов, студентов, продавца порнолитературы для гомосексуалистов, служащего телеграфа, агентов по соцстрахованию и, соответственно, частного детектива. Вся эта конгрегация находилась под присмотром Артура, сторожа-пуэрториканца. Он отличался чувством гордости за своих детей (их у него было четверо), почти утраченным чувством юмора и чересчур развитым чувством ответственности за свою работу. Он почти все время находился на своем посту — в холле первого этажа около двери или снаружи, держа в руках бейсбольную биту и внимательно следя за каждым подозрительным незнакомцем. В канун Нового года жильцы заваливали его подарками.
Я остановился перед почтовым ящиком, чтобы забрать счета и рекламные проспекты, затем поднялся в громыхающей кабине лифта на девятый этаж. Моя квартира состояла из двух темных комнат с окнами во двор и достаточно просторной кухни — я мог входить и выходить оттуда, если не забывал задерживать дыхание. В течение последних лет я каждую неделю обещал себе подыскать более удобную квартиру, но так и не подыскал. Возможно, я привязался к этому месту.
Я поставил диск Моцарта и приготовил себе сандвич с сыром, ветчиной, листиком салата и горчицей. Из холодильника я достал бутылку вина и перенес все это на круглый столик в гостиную.
Десятью минутами позже я позвонил Дэйву Макбеллу.
— Ты вовремя, — сказал он, — я уже уходил на обед.
Я съехидничал:
— Зачем тебе обедать? Это занятие для человеческих существ. А в прокуратуре, по всеобщему мнению, работают только роботы.
