— Налево, налево, — засуетился Блюменцвейг, почти обгоняя Максима.
В маленькой комнате, которую Яков именовал кабинетом, было светло и уютно. Солнечный луч, пробиваясь сквозь неплотно зашторенное окно, ложился на потертый паркет, придавая обстановке почти церковную умиротворенность. В одном углу стоял стол. В другом небольшой диван. По всему периметру комнаты находились полки с книгами.
Блюменцвейг с некоторым опозданием пожал руку Максиму.
— Сколько лет, сколько зим, — сказал он. — Рад, что ты меня наконец нашел.
Максима слегка удивило это «наконец», как будто он всю жизнь посвятил поискам Блюменцвейга.
— Да собственно, дали координаты, я и нашел.
— И кто же эти добрые люди, если не секрет?
— Ты не знаешь… давняя история… один человек из минкульта… «Театр дегенератов»…
— Ах, да! — обрадовался Блюменцвейг, — «Театр дегенератов». Как же, как же…Ох, талантливые были ребята. Все полные дебилы, но какие таланты! Талант — вот основа всего. Вот истинная свобода. И истинное безумие, если хотите. Как у меня один аутист играл Мышкина, ты бы видел!
Блюменцвейг закачал головой и зацокал языком.
— А вокруг олигофрены, дебилы, пара шизофреников… Идиот, так сказать, приехал к идиотам.
— Тонкий художественный ход, — неуверенно похвалил Блюменцвейга Максим.
— Да при чем тут ход? — махнул тот рукой. — У меня ж не было других актеров. Какой мы успех имели в Японии! Елки-моталки. Где они все теперь? Раскидала всех жизнь… Эх-ма! Хочешь чего-нибудь выпить?
Максим мотнул головой.
— Не вижу противоречия, — удивился Блюменцвейг. Впрочем, как знаешь.
Он указал рукой на стул, приглашая Максима сесть, а сам опустился в кресло.
— Ну, что нового?
— Да, собственно, ничего, — смутился Максим, не зная, с чего начать — вопросов было слишком много, а времени с их последней встречи прошло больше тридцати лет. — Видишь ли… дело в том, что я сейчас занят сбором материала по поводу «Глагола», если ты помнишь этот диссидентский альманах.
— Еще бы.
— И я столкнулся с определенными трудностями. Самолет, на котором вы все полетели в Мюнхен, в Мюнхене не приземлился.
Блюменцвейг как-то поморщился. А может, Максиму это только показалось.
— Это долгая и скучная история, — сказал Блюменцвейг и почему-то забарабанил по столу.
— Насколько долгая? — упрямо спросил Максим.
— Ну хорошо, — сдался после паузы Блюменцвейг. Скажем так. Как только мы взлетели, самолет изменил курс и привез нас всех в лагерь. Это было что-то вроде эксперимента. Вот и все.
Проговорил это все Блюменцвейг с пулеметной скоростью, явно давая понять, что не очень настроен говорить на эту тему.
— То есть вы не прилетели в Германию.
— Нет, — отрезал Блюменцвейг. — Мы прилетели в Россию. Точнее, мы из нее и не улетали.
— А открытки?
— Все — липа. Игры КГБ, — сухо ответил Блюменцвейг. Было видно, что тема ему совсем не нравится. Но Максиму было некуда деваться.
— А мне удалось сбежать. И давай закроем эту тему. Не понимаю, почему тебя это все интересует.
— Но я же сказал. Я пишу о «Глаголе». О диссидентской интеллигенции. В конце концов, речь идет и о твоих же друзьях.
Тут Блюменцвейг снова поморщился.
— Знаешь, Максим… вот тебе мой совет. Не лезь ты в это дело.
— В какое дело?
— Ты знаешь, о чем я.
«Мило, — подумал Максим. — Свет в конце туннеля оказался миражом. Снова все та же глухая стена. Остается только попрощаться и уйти, впрочем, это было бы как-то неудобно».
— Нет, не знаю, — сказал он упрямо. — У меня есть заказ на книгу. Книгу о нас, нашем времени, наших чаяниях и надеждах.
Последнее предложение прозвучало как-то фальшиво, и Максим невольно замолчал.
— Такая книга будет написана, — сказал Блюменцвейг загадочно. — И, думаю, раньше, чем ты напишешь свою… Дело в том, что ко мне уже приходили относительно Привольска.
— Да? — удивился Максим, который помнил, что Зонц отказался от услуг Блюменцвейга, но на всякий случай спросил: — Такой высокий, загорелый?
— Нет, шибздик какой-то лопоухий. Я его отшил. В общем, давай о чем-нибудь другом. Всякому овощу свой фрукт.
— Ну хорошо, — пожал плечами Максим, который не понял смысла поговорки, но уловил ее скрытый посыл. — Тогда, может, объяснишь, что значит этот твой ВИТЧ.
Не то чтобы Максима это шибко интересовало, но на безрыбье и рак не рак.
Блюменцвейг как-то сразу ожил, вытащил из заднего кармана джинсов мятый рекламный листок и протянул его Максиму.
На листке было написано: «Диагностика ВИТЧ. Консультативные приемы специалистов, функциональная диагностика, комплексные обследования».
— Не понял, — поднял глаза Максим. — Ты что, занимаешься медициной?
— Я бы так не сказал. Хотя… В общем, это мое небольшое открытие. Расшифровывается как вирус иммунодефицита талантливого человека. Или творческого. Я еще не совсем определился с расшифровкой этой аббревиатуры.
— И что это значит? — спросил Максим, недоуменно нахмурившись.
— Это значит, что существует огромное количество творческих людей, зараженных этой крайне неприятной болезнью, — улыбнулся Блюменцвейг, видимо, радуясь, что сумел заинтересовать гостя. — В некотором роде мания безличия.
— И в чем она выражается? — спросил Максим, чувствуя, как в голове телетайпной лентой бегут слова Зонца о неадекватности Блюменцвейга.
— В серости. Творческой серости. Эти люди пишут романы, стихи, сценарии, сочиняют песни, снимают кино. Они незаметны, как серые мыши. Но и не менее опасны, чем серые мыши, которые незаметно уничтожают зерно, грызут посевы и портят имущество. Незаметно на взгляд неопытного человека. Но на взгляд человека чувствительного, человека, обладающего культурой, этот процесс очень даже заметен. И болезнен.
— Так, а ВИТЧ — это что?
— Болезнь, которая съедает этих творческих людей изнутри. А они в свою очередь пожирают нас и нашу культуру. Такое бесконечное пожирание.
— Вроде вредителей, что ли?
— Ну да. Но только не в сталинском смысле этого слова, а, скажем, в биологическом. Они же вредят не нарочно. Как, впрочем, и мыши. Это ВИТЧ их кушает изнутри.
— А ВИТЧ — это их серость.
Максим почувствовал, что оказывается невольно втянутым в какую-то полубезумную беседу.
— Именно. Есть краснуха, есть желтуха. А это… серу-ха, что ли.
— А в чем, простите, это конкретно выражается?
— В их творчестве. Оно серо, как бетонная стена. Оно базируется на стереотипах и штампах, на желании развлечь и освободить читателя-зрителя от мыслительного процесса. Это стагнация мозга. Норма, которую нам навязывают. Это фашизм. Это несвобода. По сути, они уничтожают культуру. Впрочем, это полбеды. Они уничтожают и нас с вами, ибо культура — это озоновый слой в атмосфере, защищающий нас от смертельного ультрафиолета. Убери этот слой, и мы все погибнем. Только не от ультрафиолета, а от ультрасерости.
