Чуев крякнул и приподнял пухлый полиэтиленовый пакет. После чего шмякнул его прямо на стол майору.
Кручинин почесал затылок и запустил руку в пакет. Вытащил наугад первый листок. Развернул и прочитал вслух:
— Спешу доложить, что писатель Ревякин мало того что разводит на дому собак (не для продажи ли?), так еще и пишет антисоветский роман. Прошу принять меры.
Ниже стояло число и подпись: Доброжелатель.
— Здрасти-посрамши, — чертыхнулся майор. — Там что, все такое?
— Да почти все. Иногда, правда, и не анонимные.
— А откуда у Ревякина собаки?
— Щенков подобрал где-то, вот они и подрастают. Вы извините, товарищ майор, но тут к вам целая очередь выстроилась.
— Какая, к черту, очередь?
— Ну, это… Жителей. Хотят к вам на прием.
— А ты их не можешь принять, что ли?
— А ко мне не хотят. Хотят к главному, то есть к вам. Я их уже неделю мариную.
— А что ж раньше молчал?
— Так вы просили вас не беспокоить по пустякам, я думал, что у них терпение лопнет и они со мной будут говорить. Но они ни в какую. И потом, вон какой пакетище накопился.
— А что они хотят-то?
— А кто их знает. Вот Ледяхин с утра ошивается в приемной. Куперман там же. Критик этот… Миркин, кажется.
— Бляха-муха. Ну, зови, кто там первый.
Лейтенант исчез, а майор принялся вытаскивать записки из пакета. Чтение, надо сказать, было утомительным. Хотя встречались и перлы.
Так, один анонимщик написал следующее:
«Привезите нормальный народ! В конце концов, это действует на нервы! Куда я ни приду, везде писатели и прочий творческий сброд. В магазине, в кино. И везде они умничают, красуются друг перед другом, говорят, как им кажется, умные слова. А я хочу общаться с нормальными людьми, а не стоять в очереди за писателем Н., чтобы, подойдя к прилавку, быть обслуженным поэтом К., а в кассе мне пробьет чек драматург П. Что за безобразие?! Прекратите это немедленно!»
Отсмеявшись, майор взялся за следующую жалобу. В этот момент постучали.
— Войдите, — сказал Кручинин, не поднимая головы, — он изучал очередное анонимное послание: в нем жаловались на то, что газета «Правда-218» своим «неуместно ерническим стилем» оскорбляет патриотические чувства жителей Привольска-218.
В кабинет вошел критик Лев Миркин. Несмотря на относительно молодой возраст, у него была большая спутавшаяся борода. На ногах надето что-то вроде лаптей, а на теле — что-то вроде толстовки.
— Я вас слушаю, — поднял глаза майор и с легким недоумением посмотрел на наряд гостя.
— Я, конечно, ничего путного от этой затеи с При-вольском не ждал и не ожидаю, но прошу оградить меня, а также остальных простых русских людей от той сионистской вакханалии, которая творится в театре, возглавляемом товарищем Вешенцевым, а также в газете товарища Тисецкого.
— Это, часом, не ваше послание про «ернический стиль»? — спросил майор и вяло помахал последней из прочитанных записок.
— Часом, мое, — не только не смутившись раскрытой анонимности, но и как будто гордясь этим фактом, ответил Миркин.
— А что ж анонимно?
— Для солидности, — неожиданно окая, ответил Миркин.
— Извините, Лев… э-э-э…
— Моисеевич.
— Лев Моисеевич, ну если вам так не нравится газета Тисецкого или театр Вешенцева, то не читайте газету и не ходите в театр. В чем проблема?
Миркин как будто опешил от такого, на его взгляд, идиотского решения проблемы.
— Да, но оттого, что я не буду читать и смотреть, газета или театр не закроются, — растерянно произнес он.
— Вот те раз! — удивился в свою очередь Кручинин. — А вы бы хотели, чтобы мы их закрыли?
— Конечно.
Майор хмыкнул.
— А вы не хотите, ну, раз вам так не нравится Вешенцев с Тисецким, сами организовать еще одну газету или еще один театр?
— Ну вот еще! — фыркнул Миркин. — Да и что это изменит? У меня будет свой театр и своя газета, а они будут по-прежнему оскорблять русских, злопыхательствовать и сиониствовать?
— А вы знаете, что у меня тут… — кивнул майор в сторону полиэтиленового пакета, — есть и на вас жалоба от Тисецкого.
— Не сомневаюсь, — буркнул Миркин и демонстративно отвернулся.
— Он обвиняет вас в непрофессионализме и национализме. Пишет, что у нас многоконфессиональное государство и равные права всех граждан гарантированы Конституцией. И напоминает, что с 1918 года по 1944-й гимном СССР являлся «Интернационал», «о чем товарищ Миркин, вероятно, забыл». Что на это скажете?
Миркин гневно запыхтел, видимо, готовясь к отповеди, но майор опередил его.
— Знаете что, Лев Моисеевич…
— Что?
— Позовите-ка следующего.
Миркин вспыхнул, но сдержался и, резко развернувшись, вышел. По дороге он потерял один лапоть и долго и яростно пытался подцепить его ногой. Но тот никак не поддавался, и последние метры до двери Миркин прошел, шаркая одной ногой, как инвалид.
Едва он вышел, в кабинет без стука ворвался Куперман.
— Товарищ майор, ну это уже из ряда вон!
— Что именно? — невозмутимо спросил Кручинин.
— Я организовываю свой творческий вечер, рассылаю приглашения, а ко мне никто не приходит.
— Помилуйте, — максимально вежливо ответил майор. — А я-то тут при чем?
— Как это при чем? Вы должны вмешаться! Вы — руководство или не руководство?!
— Административное — да, но не художественное.
— Так и я о том же! Я выступал в институтах, на фабриках, в хлебопекарнях и сельских домах культуры, и везде были полные залы, меня слушали затаив дыхание, и…
— Во-первых, не говорите ерунды. Ни на каких хлебопекарнях вы не выступали и тем более никто затаив дыхание вас не слушал. Вы писали стихи со всякими фигами в кармане и заслужили себе негромкую славу борца с властью. Но это уже после того, как вас турнули из Союза писателей. А во-вторых, что вы от меня хотите? Чтобы я силой сгонял людей на ваш творческий вечер?
Куперман осекся и с удивлением посмотрел на Кручинина.
— Знаете, товарищ майор… с таким отношением к работе, боюсь, карьеры вам не сделать.
— Ну, это не вашего ума дело, — огрызнулся Кручинин. — А вот, кстати, не хотите ли, я вам зачитаю одну записку?
Он порылся в горке листков, уже выуженных из пакета, и, достав один, прочитал вслух:
— Довожу до вашего сведения, что поэт Куперман пишет неискренние стихи, в которых старается отчаянно выслужиться перед начальством, видимо, с целью как можно скорее быть отправленным домой. Тем самым он дискредитирует наше сообщество независимых и свободомыслящих творцов.
— Буревич? — мрачно спросил Куперман.
— Не подписано, но, думаю, да.
