Иными словами, он создает серую жизнь по своему образу и подобию, чтобы никто не обвинил его в том, что он 'не знает жизни', что его искусство — штампы, что он 'лишний в этой реальности', что он 'не живет реальной жизнью'. Удобная позиция. Имеющая один недостаток. Чем серее жизнь, тем серее ты. Чем серее ты, тем серее жизнь. Ты кушаешь эту серую жизнь. Она ест тебя изнутри. Взаимное пожирание. И одному Богу известно, к чему это придет. Мой же рассказ о другом времени и о других людях. Тех, которые не убегали от реального мира в мир своего серого воображения. Они противопоставляли себя системе. Они боролись. Они творили».
Дальше пальцы забарабанили по клавиатуре, словно начали жить отдельной от Максима жизнью. Все посторонние звуки испуганно растворились.
Очнулся Максим, когда на часах уже было четыре ночи. Стал перечитывать написанное. Не без удовольствия. Правда, пришлось сделать скидку на позднее время — ночью что ни напиши, все кажется гениальным. Единственное, что смущало, — это некоторый пафос, что разъедал повествование изнутри, лишая реальные события правдоподобия. Например, рассказывая о первой встрече глагольцев, Максим опустил эпизод с поэтом Кукориным, который, напившись, влез в дискуссию о силлаботоническом стихосложении Пушкина и стал кричать, что класть он хотел на Пушкина. Обидевшись, что его никто не слушает, он, шатаясь, ушел куда-то, а через пять минут вернулся с томиком Пушкина, который швырнул на стол, а затем расстегнул ширинку и достав, под смущенный визг дам свой детородный орган, действительно и буквально положил его на Пушкина.
В глазах Максима этот эпизод как-то не очень вязался с общим пафосом книги о мужественном противостоянии семидесятников и власти. Впрочем, всегда можно было что-то потом подправить.
Удовлетворенный проделанной работой, Максим завалился спать.
С утра перечитал, что написал накануне. Текст показался глупым и напыщенным. Сел исправлять. В течение дня несколько раз ему звонили по поводу сценариев, но Максим раздраженно отмахивался, ссылаясь на большую загруженность. Особенно настырен был один молодой сценарист, который требовал дать оценку его сочинению.
— Два балла, — не выдержав, сказал Максим, когда тот позвонил в третий раз и зло добавил: — По десятибалльной.
— А почему? — растерялся сценарист.
— Вам сказать почему?! — вспыхнул Максим.
— Да, — уже несколько нагло заявил автор.
Максим, чертыхаясь, раскопал в стопке распечатанных текстов нужный сценарий, но, поскольку совершенно не помнил сюжет, стал яростно тыкать несчастного сценариста в грамматические ляпы, скрупулезно подчеркнутые красным фломастером.
— «Прилив радости и смеха на лице Андрея» — это что за ремарка? На каком вообще языке? А потом что будет? Отлив плача и горя? А вот еще перл. «По окончании курортного сезона туристы депортируются в Россию». За что же им такое наказание? А вот еще. «Во дворе гуляют два петуха другого рода». Это что за род такой? Женский?!
Отчитав сценариста, Максим посоветовал тому выучить сначала русский язык, а потом уже садиться писать. Больше бедолага не звонил.
Разобравшись с надоедливыми «кредиторами», как он называл сценаристов и продюсеров, Максим целиком сосредоточился на работе и за пять дней умудрился написать почти шестьдесят страниц.
В конце недели объявился Зонц.
Звонок застал Максима не то чтобы врасплох, но, увлекшись работой, он слегка подзабыл о существовании Зонца. Впрочем, без воспоминаний глагольцев было все равно не обойтись.
— В общем, едем в Привольск, Максим Леонидович, — сказал Зонц как всегда неестественно бодрым голосом.
— Когда?
— Завтра с утра. Я заеду за вами в десять. Дорога не то чтобы дальняя, но слегка путаная, и возможны пробки. Так что запаситесь терпением.
После разговора настроение писать почему-то пропало, но Максим силком заставил себя продолжить и, как ни странно, постепенно набрал потерянный темп. Так до вечера и стучал.
Ночью ему приснился все тот же сон. Кожаный диван и плазменная панель телевизора. Женщина с глянцевым журналом и девочка с комиксами. Пес, уткнувшийся носом в миску с фирменным кормом, и дорогой ворсистый ковер, на который Максим стряхивает пепел сигареты. И снова все то же пластмассовое ощущение полной безжизненности происходящего. Затем, как обычно, в сон вклинился вой то ли сирены, то ли сигнализации, который плавно перешел в звонок электронного будильника.
Максим разлепил веки. В окно било солнце. Он приподнял голову и посмотрел на часы. Половина десятого. Надо вставать.
Нечеловеческим усилием воли Максим скинул на пол ноги и тряхнул тяжелой сонной головой. Затем побрел в душ.
Позавтракав на скорую руку — чай, бутерброд, — оделся и спустился вниз. Там его уже ждал пунктуальный до тошноты Зонц.
— Не выспались?
— Нет, — плюнув на политес, честно ответил Максим.
— Ничего, — рассмеялся Зонц. — В дороге выспитесь.
После чего услужливо открыл дверцу своей машины.
— Как книга?
— Спасибо, движется.
— Ну, значит, и нам пора.
Никакой связи между книгой и их путешествием Максим не увидел, но у Зонца вообще все вытекало одно из другого, словно повинуясь какому-то всемирному закону сообщающихся сосудов.
Ехали на сей раз на служебном джипе Зонца. Максим уже давно запутался, какие машины у Зонца личные, а какие служебные. Видимо, и теми и теми он пользовался попеременно и тогда, когда хотел. Более того, Максим до сих пор не понимал, где живет Зонц. Квартира, где проходила первая встреча, была явно пока нежилой — там даже мебели не было. Значит, как и говорил сам Зонц, за городом. Но даже примерных координат своей загородной резиденции Зонц ни разу не выдал. Была ли у него семья, родители, жена, дети, домашние животные — все это тоже оставалось загадкой.
Зонц не говорил на личные темы. Вообще чем дальше, тем острее Максим ощущал двоякость своего мнения о Зонце. С одной стороны, ему импонировали уверенность и красноречие последнего — ни тем ни другим сам Максим не обладал и отчаянно завидовал таким, как Зонц. Но с другой стороны, ему почему-то все чаще вспоминался один эпизод из школьного детства.
Надо сказать, что с одноклассниками у Максима отношения складывались не самые теплые. Школа находилась в рабочем районе, так что большинство учеников были самого что ни на есть пролетарского происхождения. На таком фоне Максим с отцом-филологом и мамой-переводчицей сильно проигрывал. Главным заводилой и авторитетом в классе был хулиган Васька Щербина по кличке Щербатый, который Максима не обижал, но относился презрительно. Однажды во время большой перемены в присутствии нескольких мальчишек, которые вечной свитой таскались за Щербатым, Васька похвастался, что он уже водил отцовский самосвал. Все, конечно, тут же стали умолять дать и им посидеть за рулем.
— Дам, дам, — ответил Щербатый снисходительно, — кроме Макса.
— Чего это? — обиделся Максим, хотя самосвал его совершенно не интересовал.
— А ты же интеллигент, — сплюнув сквозь передние резцы, сказал Васька. — Мы будем самосвал водить, а ты книжки читай.
И, воодушевленный смехом своих подпевал и прилипал, добавил:
— Вот вырастешь ты и будешь идти по дороге с палочкой и в очках. А я на самосвале тебе навстречу. Бу-у-у-у-у, — загудел Васька, крутя воображаемый руль воображаемого самосвала.
Максим задумался. С одной стороны, превосходство транспортного передвижения над пешеходным было очевидным. Тут Щербатый будет во всех смыслах смотреть на Максима сверху вниз. С другой — Васька исходил из ложной предпосылки, что самосвал у него уже есть (на самом деле самосвал был у его отца, да и то не личный), а у Максима никогда не будет машины. Еще Максима в рассказе Васьки немного смущали
