среднего роста, хрупкого сложения, его кожа отличалась удивительной белизной – там, где ее удавалось разглядеть. Он был полностью одет в черное, как и на тех немногих фотографиях, которые попали мне в руки. Темные, немного слишком длинные волосы хорошо подстрижены. Массивные темные очки полностью скрывают глаза. Он держался очень прямо. Передо мной стояла ходячая карикатура, вот только я не могла сообразить, на что.
Несмотря на некоторую претенциозность, он выглядел как-то неприметно – и я вдруг поняла, что не сумела бы выделить его в толпе. Дюран принадлежал к категории людей, которые при желании могут не привлекать внимания к своей особе. Или перевоплотиться в кого угодно. Но как только заговорил, он ужасно меня напугал.
– Верните мне мою студию.
Никаких тебе «как поживаете» или каких-либо других приветствий. И еще меня удивил его голос: я ожидала, что он окажется завораживающим, как у Винсента Прайса[59] или Уила Лимана[60]. Но вместо глубокого, сильного голоса, вопреки всем моим предположениям, я услышала визгливые нотки.
Альт, словно он был певцом, – не мужской голос, но и не женский. Если бы он позвонил мне по телефону, я бы не сумела определить его пол. В голосе было что-то фальшивое, словно он говорил через искажающее устройство или из-под воды, каждое слово звучало как скрежет по металлу.
Он не сказал: «Привет, я Уилбур Дюран, вы хотели со мной поговорить». Нет, он потребовал обратно свою студию.
Значит, студия – его слабость.
Меня поразило, какими далекими от реальности оказались мои представления об Уилбуре Дюране. Я ожидала услышать властный голос, увидеть сильного человека, склонного к доминированию. При других обстоятельствах он выглядел бы совершенно безобидным, я бы даже не задержала на нем взгляда. Однако я знала то, что знала, и меня трясло от одной только мысли, что я нахожусь в одной комнате с убийцей кошек, похитителем детей, возможным маньяком. Я молилась, чтобы он этого не увидел. Но, конечно же, он заметил мою слабость.
Как только сержант сказал, кто меня ждет, я сразу же убрала фотографию своих детей, которую держала на столе, чтобы Дюран ее не увидел, если наш разговор будет проходить за моим столом. Я не хотела, чтобы он имел хоть какое-то представление о моей личной жизни.
Для такого типа, как Дюран, было бы только естественно ходить в сопровождении громил, однако он пришел один. В моем мозгу вдруг возник безумный вопрос: каким же бесстрашным должен быть человек, осмелившийся добровольно прийти в полицию, когда у него имелись все основания считать, что он находится под подозрением в совершении одного или даже нескольких преступлений, караемых смертной казнью? Вероятно, в нем боролись два противоположных психологических состояния: уверенность в приятии окружающего мира, которую испытывает человек, хладнокровно вскрывающий конверт, и состояние социопата, давно перешедшего грань разумного поведения. Возможно, сразу оба; в любом случае, он сумел вывести меня из состояния равновесия и прекрасно это понимал.
Дюран одарил меня ледяной усмешкой, словно хотел сказать: «Попалась!»
Он добился своего – я лишилась дара речи, а на его лице появилась вызывающая улыбка.
Но тут рядом со мной оказался Спенс. Он вспомнил, как произносить слова, намного раньше, чем я.
– Ваша студия подвергается обыску по постановлению суда, мистер Дюран. И мы не освободим ее до тех пор, пока не закончим опись всех потенциальных улик, которые там найдем.
Дюран даже не посмотрел в сторону Спенса, он обращался только ко мне.
– Я не совершил никакого преступления. Следовательно, и улик быть не может. – Уголки его рта едва заметно подергивались, в то время как все мышцы лица застыли в полнейшей неподвижности. – То, что вы приняли за улики, лишь иллюзия.
Ко мне вернулся голос, но прозвучал он не слишком уверенно.
– Мистер Дюран, – сказала я, – мы постараемся оценить найденные нами улики с максимально возможной быстротой. И не станем доставлять вам неудобства дольше, чем это необходимо. Тем не менее в данный момент мы несем полную ответственность за ваши вещи – и должны быть абсолютно уверены, что все делаем правильно, как для вашей защиты, так и для нашей. Поскольку некоторые предметы в вашей студии могут представлять историческую и художественную ценность, наш адвокат посоветовал нам обращаться с ними как можно осторожнее.
Он понял, что я хочу сказать – мы будем оставаться в студии до тех пор, пока нас не выкинут оттуда в результате хитрых маневров его адвоката. Затем я собрала все свое мужество и продолжала:
– Если вы можете уделить мне несколько минут, я бы хотела, чтобы мы прошли в комнату для допросов. Там нам никто не помешает.
– Нет.
Больше он ничего не сказал. Дюран мог бы начать говорить о том, что его адвокат с нами сделает, но он промолчал; он мог бы разразиться возмущенной тирадой и проклятиями в мой адрес, но сохранял молчание. Он не собирался вести со мной переговоры. Иными словами, не могло возникнуть ситуации, когда мы начали бы обмениваться репликами, он бы что-то сказал, и мы до чего-то договорились бы. Он не угрожал. Дюран просто стоял с хмурым видом, а потом повернулся и пошел прочь.
Когда дверь за Уилбуром Дюраном наконец закрылась, воцарилось долгое молчание. Я оглядела коллег и увидела, что все заметно побледнели. Неожиданно заработал кондиционер, и все вздрогнули.
– Господи, – пробормотал сержант, – что это было?
– Понятия не имею, – выдохнула я. – Ученые над этим работают.
– Удачи им, – сказал Спенс.
Машина без полицейских знаков ползла через изнемогающий от жары город. За рулем сидел Спенс. Я устроилась на пассажирском месте, все еще охваченная оцепенением. Мы ехали медленно, а в голове у меня мелькали фотографии изуродованного тела Эрла Джексона. Единственное, что мне хотелось сделать, – так это добраться до Уилбура Дюрана.
– Ты только подумай, Спенс, он был у нас в участке. Нам оставалось только надеть наручники…
– Мне знакомо это чувство. Но время еще не пришло. Ты не можешь позволить себе допустить ошибку.
Но тогда бы мне пришлось к нему прикоснуться. Нет, я бы не смогла.
Фотографии, сделанные в студии, лежали у меня на коленях. Мы медленно ползли вперед, над асфальтом плыл жар. И вновь я оказалась среди образов причудливого мира Дюрана, пытаясь раздуть крошечную искорку интуиции. Однако в мельтешении голов, рук, зубов, париков, ушей, крови и внутренностей мне не удавалось найти ничего.
– Взгляни сюда, – сказала я, показывая фотографию. Спенс бросил быстрый взгляд в сторону, продолжая следить за дорогой. Он наморщил лоб.
– Проклятье, а это еще что такое?
– Целый контейнер фальшивых козявок – тягучий резиновый материал, который актеры используют, чтобы сделать себе сопли.
– Надеюсь, мы возвращаемся туда не из-за этой дряни. Кто знает, как именно мы сможем его поймать?
– Это должно быть что-то самое обычное. Но пока я не знаю, за что зацепиться.
Мы вошли через те же двери, и нас вновь попытался остановить клерк. Мы молча прошли мимо него.
– Скоро он к нам привыкнет, – пошутила я.
Но как только мы вновь оказались внутри студии, неуместная веселость исчезла. Я вошла в состояние сосредоточенного транса, мой взгляд скользил от одной коробки к другой, с полки на полку, на несколько мгновений задерживаясь на каждом предмете. Я заставила свой мозг работать в сканирующем режиме, надеясь, что какая-то деталь привлечет мое внимание.
Я подумала о своих детях; что они могли бы хранить в такой комнате? Здесь было полно вещей, которые можно использовать в фильмах и которые впоследствии станут такими же знаменитыми, как рубин Дороти…
