— Во главе отряда, лейтенант!
Чья-то рука легла мне на плечо. Это Виньерт. С тех пор, как после сражения при Кране, мы расстались с нашим капитаном, назначенным батальонным командиром в другой полк, командование ротой получил старший по службе, Рауль Виньерт, стройный, поразительно красивый двадцатипятилетний брюнет. Два месяца войны сблизили нас теснее, чем могли бы сблизить десять лет мира. До августа 1914 года мы не были знакомы, но тем не менее у нас было немало общих воспоминаний. Я был родом из Беарна, он из Ландови. Я готовился в Сорбонне к экзамену на звание преподавателя немецкой литературы, он на два года позже готовился там же на кафедре истории. То молчаливый, то весёлый, он при всяких обстоятельствах оказывался превосходным ротным командиром. Солдаты порой находили его несколько рассеянным, несколько не от мира сего, но они любили его за его спокойное мужество, за постоянную его заботу об их благополучии. Виньерт не спал, как я, вместе с солдатами. Он предпочитал устроиться отдельно. Но зато он всегда выбирал себе место наименее защищённое, наименее удобное, где соломы было поменьше. Солдаты всё это замечали. Будучи моложе меня на два года, Виньерт всячески заботился о том, чтобы я не чувствовал, что он мой начальник. Со своей стороны, я был в восторге, что мне довелось состоять под командой такого товарища. Кроме того, я был очень рад, что не на меня легла ответственность, которую в любую минуту несёт ротный командир. Составление штатов, обсуждение разных дел то с фельдфебелем, то с каптенармусом, отчётность, как ни проста она в походе. Всё это мало меня прельщало. А Виньерт, который во время отступления не спал и часу в ночь, который последним ушёл из объятого пламенем Гиза и первым вернулся в разрушенный до основания Виль-о-Буа — этот самый Виньерт методически и кропотливо входил в мельчайшие подробности военного хозяйства. Порою, при виде этого обаятельного и образованного человека, с головой уходившего в эти несносные мелочи, я думал: не ищет ли он забвения? Не ищет ли он отвлечения от каких-то одолевающих его чёрных мыслей? А он, словно
боясь, что я угадываю, что творится в его душе, подходил ко мне с каким-нибудь шутливым замечанием, и в этот день всему полку казалось, что не было человека более весёлого, более беспечного.
В этот вечер он был в сосредоточенном и важном настроении. Ничего удивительного. Ему ведь приходилось нести ответственность за двести пятьдесят человек, в новом секторе. А может быть, он получил какой-нибудь неизвестный мне приказ.
— Где мы находимся? — спросил он меня.
— Через десять минут мы придём в штаб командования. Ничего нового? — спросил я вполголоса.
— Одна рота нашего батальона должна будет, кажется, произвести какую-то операцию, но не наша рота.
— Я во всяком случае останусь в штабе. Вы произведёте смену без меня, а я через четверть часа возвращусь с приказом.
Это было действительно тоскливое место — этот Блан-Саблон. По спуску оврага — карликовый лес, разнесённый снарядами, с кое-где сохранившимися группами деревьев, чёрные какие-то провалы. Дальше — дорога, забаррикадированная ветвями, спускающаяся на протяжении нескольких сотен метров к деревне, занятой неприятелем.
Солдаты, до сих пор молчавшие, не могли удержаться от кратких замечаний.
— Да, нечего сказать! Хорошенькое местечко! Видно, уж нам так везёт.
— Смирно!
Смена напоминает какую-то фигуру котильона. Ротный командир, взводные, капралы, солдаты должны быстро найти себе подобных, которых они пришли сменить, и занять их места. Всё это надо проделать в пять минут, без шума, иначе неприятельская артиллерия успеет расстрелять скучившихся людей, из которых половина оказывается вне прикрытия.
Приходящих на смену сравнительно легко заставить соблюдать тишину, но с уходящими это не так просто. От радости, что их ожидает сон под крышей и несколько дней отдыха в тылу, они становятся болтливыми. Они начинают давать советы своим заместителям.
— А главное, не высовывай голову на этом месте, там напротив есть молодчик, который не любит меня. Я сегодня три раза стрелял в него, и если я его не подстрелил, он наверно захочет отомстить. А затем…
— Смирно! Вы!
Серьёзно, какой отвратительный сектор! Четыре или пять постов, двенадцать часовых, не считая патрулей. Эх, бедняги, немного вам удастся тут поспать.
— Прощайте, сударь.
— Прощайте. Спасибо за любезность. — Офицер смененной роты уходит. Шум шагов замирает в лесу.
Хорошо, что поспели: как раз показалась луна; печальная, окутанная жёлтым туманом, плывет она среди серых облаков, мелких, похожих на хлопья.
Своим белесоватым светом она освещает грустную картину, взрытое снарядами поле, изуродованные стволы деревьев. Людей не видно, они уже в окопах. Часовые наклоняют ружья к земле; не надо, чтобы штыки блестели. За нами виднеются маленькие плоские холмики, окружённые трогательными низенькими оградами из кривого леса.
Это могилы.
Солдаты ещё не успели их заметить. Тем лучше! Пусть они увидят эти могилы завтра, на рассвете, когда они освоятся и когда солнце прольёт на нашу землю относительную радость.
Находящиеся под моей командой пять постов и двенадцать часовых на своих местах. Остальные солдаты в своих норах, и половина из них уже храпит. С двумя добровольцами — всегда находятся не спящие и любознательные — я отправляюсь в обход.
— Вы скажете лейтенанту Виньерту, что я отправился установить связь с двадцать третьей ротой; пусть он подождёт меня в окопе, я возвращусь через четверть часа.
Мы идём вдоль заграждения. На одинаковом расстоянии один от другого, из немецких окопов показываются и тотчас же исчезает белесовато-голубые огоньки.
— Кто идёт?
— Массена.
— Мелен.
— Офицер 24 — ой роты идет для связи с 23 — й. У вас ничего нового?
— Ничего, лейтенант, если не считать того, что мы имели стычку с немецким патрулем. Вы, конечно, слышали только что выстрелы? Мы убили одного немца.
Действительно, на траве валяется мёртвое тело. Я наклоняюсь к нему и на эполете читаю: № 182.
— А где его бумаги?
— У капитана.
— Хорошо. Наш малый пост справа находится в ста метрах отсюда, в рощице. Через каждые два часа проходит патруль. Без фокусов, не так ли?
— Слушаю, лейтенант.
— Прощайте.
Возвратившись, я нахожу в моём окопе Виньерта. Он курит папиросу.
Я спрашиваю:
— Что нового?
— Ничего. По крайней мере, на сегодняшнюю ночь. У 22 — й роты, может быть, завяжется дело. Впереди этой роты лес образует выступ; у нас есть солидные основания предполагать, что неприятель роет там подкоп. Так вот, 22 — я рота отправится туда, проверит наши сведения и, если удастся, разрушит их работу. В шесть часов утра выступит один взвод, остальные пойдут в качестве прикрытия. Как только раздадутся взрывы, 23 — я рота откроет огонь по окопам напротив, чтобы приковать публику к месту. Что касается нас, мы не должны трогаться, разве только положение вещей резко ухудшится. Во всяком случае, 23 — я выходит на контратаку раньше нас, словом, спокойная ночь. А у вас ничего нового?
— Рота размещена, — ответил я. — Справа у меня связь установлена: там тоже ничего важного не случилось, если не считать стычки с немецким патрулём; одного немца они убили.
— А, знаю! Пехотинец, стрелок.
— Да, пехотинец. Прусская пехота, 182 — го полка.
