— Ох, я чувствую себя виноватой перед Рогатым… Сказала, что Фужерей бродил в одиночестве в ландах, и что сначала я не узнала его: в лохмотьях, с длинной
бородой, лицо ужасное, а на голове под старой шляпой бритый череп с кустиками отрастающих волос… И я решила перевезти его к нам в дом.
— Вы думаете оставить его у себя?
— Куда, по-вашему, я могу его отправить в таком состоянии? За ним ведь нужен уход…
— Но, может быть, и дома за ним могли бы ухаживать? Насколько мне известно, в Фужерее он живет не один, а в окружении, как мне показалось, преданных слуг.
Мадемуазель Луиза вдруг густо зарделась, будто бы мигом перевоплотилась в свою чувствительную сестру Леони, и закашлялась, прочищая горло:
— Конечно, конечно! Но, знаете, это имение, торчащее на мысу, оно ведь абсолютно изолировано от всего… кроме моря. А в нашем городе есть все, что требуется, включая доктора и аптеку.
— И, главное, — хитро улыбнулась Лаура, — мадемуазель Леони хочет сама лично ухаживать за дорогим больным.
Луиза де Вильне не удержалась от смеха:
— Вижу, что вы не заблудились в лабиринте ее чувств, и я выскажусь определеннее: прошли времена салонного жеманства. Моя сестра вот уже много лет стремится привязать к себе нашего друга и счастлива заполучить его даже в таком плачевном состоянии. Она так трогательно заботится о нем, — добавила она уже совсем серьезно.
— Не сомневаюсь. Я думаю, мне ни к чему наносить вам ответный визит, ведь господин де ла Фужерей совсем ничего не помнит?
— Ни к чему, это верно. Но я хотела, чтобы вы успокоились и знали, что его нашли, он жив и находится в безопасности.— Спасибо вам. И все же не могу отделаться от вопроса: кто же так поступил с ним? Трактирщик из Гильдо? Он и вправду похож на убийцу…
— Я тоже об этом думала, но у того не было причины набрасываться на Фужерея. Ян говорил о каком-то неудачном падении со скал…
— Да что ему там делать, на скалах, в полной темноте? Ведь он, как раз не доверяя трактирщику, сам объявил, что ложиться не будет и просидит всю ночь в зале… Ваш Горнек кажется глупее, чем вы о нем рассказывали.
— Не заблуждайтесь на его счет! Он выдал мне так называемую «официальную версию». Но сам он в нее не очень-то верит. Теперь наш бедный Фужерей пополнит своей историей коллекцию страшных сказок о замке Жиля[46].
Мадемуазель Луиза с явным удовольствием допила свой кофе и поднялась. Лаура тоже встала, но вместо того, чтобы проводить ее к выходу, попросила подождать, а сама убежала и вернулась с трехфунтовым джутовым мешком, перевязанным бечевкой с красной печатью.
— Ваш раненый очень любит кофе, — сказала она, — этой тяжкой зимой, возможно, у вас его не хватает, а у нас еще есть.
Старая дева вновь покраснела, но на этот раз от удовольствия. И, обхватив Лауру за плечи, по- крестьянски звучно расцеловала ее в обе щеки.
— Спасибо! — растроганно сказала она. — У вас доброе сердечко, деточка, я в этом никогда не сомневалась.
Она собралась уходить, но Лаура, видя, что погода не улучшилась, попробовала ее задержать:
— Вы ведь не поедете сегодня обратно в Планкоэ? Лучше будет переночевать здесь.
— Благодарю, но не останусь. Домой я тоже на ночь глядя не поеду. Переправлюсь через Ранс, а там уж найду, где провести ночь.
Лаура не стала настаивать и проводила Луизу до ворот. Возвращаясь вместе с Жуаном, помогавшим старой деве устроиться на козлах, она не смогла удержаться от замечания:
— Не кажется ли вам, что дома, вернувшись к своим привычкам, Фужерей скорее бы обрел память? Нет никакого смысла держать его в Планкоэ.
— Я тоже так считаю, но мегера, которую мы там видели в прошлый раз, наверняка иного мнения. Случай и несчастье предоставили в ее распоряжение того, кого она любит всю жизнь. И она сделает все, чтобы оставить его в своем доме. Вам это должно быть понятно?
— Конечно, я понимаю. Так предоставим беднягу его судьбе! У несчастья есть, по крайней мере, один плюс: оно заставило его позабыть свою любовь, ненависть и рану, нанесенную дочерью. Может быть, так и лучше…
И Лаура поднялась к себе, размышляя о том, что ее собственная жизнь бесполезна, она никому и ничем не может помочь. Тишина в этом доме с толстыми гранитными стенами, не пропускающими никаких звуков, показалась ей невыносимой. Лали крутилась, как белка в колесе, а у нее не осталось никаких интересов, она чувствовала себя как жертва кораблекрушения, которую море выбросило на пустынный остров, где она осталась одна, без всякой связи с миром, где каждый суетился, работал, любил… С каждым днем Лаура все больше осознавала, как изменилась… как Батц ее изменил. Теперь почти совсем ничего не осталось от былой маркизы де Понталек, терзаемой болью от утраты своего ребенка и отчаянно стремящейся воссоединиться с человеком, который был ее мужем, но покинул ее, решившей просто умереть. Но появился Батц, и все стало иначе. Теперь, в этом мирном бретонском особняке, доводилось ей даже жалеть о прошедших страшных днях террора, когда страх за свою жизнь, а главное, волнение за того, кого она любила, придавало ценность каждому прошедшему дню.
В тот вечер, сославшись на мигрень, она не спустилась к ужину, а несколько часов просидела, завернувшись в плед, у камина, точно так же, как давным-давно, ожидая возлюбленного, сидела Мари. Разница была только в том, что сама Лаура никого не ждала. Когда сначала Бина, а затем Лали поднялись ее проведать, она, закрыв глаза, притворилась спящей, и они на цыпочках удалились. Но когда Лаура наконец легла в постель, то заснуть не смогла, раз за разом возвращаясь к разрушительным мыслям о своей ненужности. А Жану де Батцу она, судя по всему, была и вовсе не нужна — ведь вот уже несколько месяцев от него не было никаких вестей!
Впадать в уныние было не свойственно Лауре Адамс так же, как и Анне-Лауре де Понталек. А ведь она думала, в ней уже ничего не оставалось от образа жертвы, смирившейся со своей судьбой. С невероятной
грустью подумала она о том, что, помимо нескольких счастливых дней, проведенных в Шаронне, «дом», о котором она более всего сожалела, был вовсе не особнячок на улице Монблан, а две комнатки, которые они делили с госпожой Клери в ротонде Тампля. Там они, музицируя вдвоем, силились хоть как-то развеселить королевскую семью, еще в полном составе пребывавшую в башне.
И ее вдруг охватило жгучее, непреодолимое желание вновь туда вернуться, снова попытаться увидеть этого ребенка, все еще пленницу страшной тюрьмы. Лаура почувствовала, что ее переполняет нерастраченная нежность, не находящая выхода преданность. Вот кого надо было любить, и с этой мыслью Лаура уснула, решив перед сном все же ехать в Париж. Для этой поездки можно найти любой повод, хотя теперь для дела Лодренов уже и не требовалось небольшого состояния, хранящегося в банке Лекульте. Но все же лучше придумать важную причину, потому что она не тешила себя иллюзиями: Лали и Жуан на все пойдут, лишь бы помешать ей вернуться в опасный и непредсказуемый город. Но она не сдастся. Даже если не получится отыскать Батца, Лаура надеялась повидать Питу, Свана, своих американских друзей, Тальма и Жюли, и…
Жюли и стала ее спасением.
Вернувшись с почты, куда трижды в неделю он отправлялся за корреспонденцией, Мадек Тевенен принес конверт, пришедший из Парижа на имя «Гражданки Адамс, через посредство гражданки Лодрен». Это было письмо от Жюли Каро, в замужестве Тальма:
«Дорогая подруга, не имея от вас так давно новостей, я начинаю сомневаться: а помните ли вы еще обо мне? Тем не менее, кроме счастья хоть как-то приблизиться к вам посредством этих нескольких строк, мне понадобилось — и я прошу у вас за это прощения! — написать вам по самому банальному деловому вопросу. Срок аренды вашего дома на улице Монблан скоро подойдет к концу, и я хотела узнать, желаете ли вы ее продлить или же предпочитаете передать его обратно в мое распоряжение. Если вы откажетесь от аренды, то я загрущу, дабы это будет означать, что вы отдаляетесь от своих парижских друзей, которые
