сохранил секрет. В рукописи говорится об этом прямо и откровенно! – добавил Ронселен, высоко подняв тонкий палец и напоминая охваченного безумием пророка. – Но в рукописи не хватало нескольких страниц!
– И эти недостающие страницы ты искал в Забытой башне, негодяй! – закричал Рено, который внезапно все понял. – Ты искал их даже в могиле, не побоявшись ее осквернить!
Фос передернул плечами, глаза его уже не горели мрачным огнем, а снова наполнились ледяным презрением.
– Мертвые – мертвы, их не потревожишь нежданным посещением. Думаю, ты сам убедился, что я был предельно аккуратен.
– Может, мне еще тебя и поблагодарить? – с едкой иронией спросил Рено, испытывая гадливое чувство омерзения. – Надругательство над могилой заслуживает костра!
– Довольно громких слов. Говори потише, красавчик. Теперь я хочу узнать от тебя, что было написано на исчезнувших страницах.
– Напрасно. Я этого не помню.
– Ах вот как! И ты думаешь, я тебе поверю?
– А почему бы нет? Память – ненадежная штука. Брат Тибо больше восхвалял Святой Крест, чем писал о том, где он спрятан… После трагедии Хаттина прошло уже семьдесят пять лет. Я уверен, с тех пор Крест уже не раз искали. И вполне возможно, нашли.
Де Фос внезапно утратил свое хладнокровие, вскочил и вперил взгляд в глаза пленника, лицо его было так близко, что Рено почувствовал: от брата-тамплиера пахнет чесноком.
– А я говорю: ты лжешь! Ты поведешь меня на это место, оно должно быть недалеко отсюда! Покажешь его мне и будешь рыть, рыть и рыть! Сдирая кожу с ладоней, исходя потом, пока не найдешь. А иначе…
– А иначе что? – спросил Рено, с гримасой стараясь отодвинуть голову, чтобы не слышать запаха чеснока.
– А иначе твоя подруга – ведь вы друзья, не так ли? Или, может быть, даже больше? – отправится в Дамаск и будет там служить радостям малика[55] аль-Назира Юсуфа, внука Саладина. Так что если ты согласен отдать ее…
– Отдать благородную даму-христианку неверному? Да подобному преступлению нет названия!
– Бедный невинный барашек! Да сколько христианок отдавались им без всякого принуждения! Взять, например, твою мать…
Рено, хоть и был связан, ринулся на хулителя, готовый изничтожить ненавистного врага, но его снова обуздали слуги.
– Ничтожество! Ты обречен гореть в аду и будешь гореть вечность! Ты предал свои рыцарские обеты!
– Гореть? Ты подобрал правильное слово! Все мои обеты сгорели в тот страшный день, когда под Божьим небом вооруженные люди короля Франции, которого жалкие людишки почитают за мнимую святость, столкнули в горящий ров мужчин, женщин, стариков и детей, и их было более двухсот! Это случилось у подножия пога[56], на вершине которого стоял замок Монсегюр! Слушай меня хорошенько, Рено де Куртене! Среди катаров, которые были сожжены в тот день, была и супруга владельца замка по имени Корба де Перелла, и их младшая дочь Эсклармонда, ангел кротости, красоты и благородства… Ей исполнилось шестнадцать. Я любил ее!.. Я видел, как она бросилась в огонь, и поклялся спасением своей души, что заставлю плакать Людовика Французского кровавыми слезами, что уничтожу все, что дорого его сердцу!
С ужасом смотрел Рено на де Фоса, он внушал ему отвращение, но вместе с тем он чувствовал в своем сердце и сострадание к этому испепеленному ненавистью человеку, живущему в безнадежности и отчаянии. Желая хоть немного облегчить его страдания, надеясь убедить его пощадить Санси, Рено подумал, что де Фосу будет легче, если он выговорится, и он спросил его:
– Вы в то время уже были тамплиером?
– В то время? Это случилось не так давно! Страшный костер полыхал всего-навсего шесть лет назад, в пятнадцатый день весеннего месяца марта…
«В тот самый день, когда я отправился с братом Адамом в Париж», – подумал про себя Рено. Он не мог не запомнить этот день, потому что именно тогда столько счастливых надежд воскресло в его душе. Вслух же он спросил:
– А были ли монастыри тамплиеров в краях наречия «ок»[57], где так ревностно боролись с еретиками?
– Они были там, и их было много. Орден надежно укоренился на землях графа де Фуа, графа Тулузского и виконта Тренкавель. Те, кого называли еретиками, нисколько нас не смущали. Напротив. Вера их была чиста и прекрасна, они вели достойную жизнь, и мало-помалу у нас возникли даже личные знакомства с ними… Благодаря моему дяде, который много лет был тамплиером, я тоже жил уже два года в командорстве Фуа и прилежно учился, когда началась нескончаемая осада Монсегюра. В этом замке в последние месяцы оказался и я при обстоятельствах, которые тебя не касаются. Тогда-то я и увидел Эсклармонду. Ради нее, ради одной ее улыбки я готов был все оставить, со всем распрощаться… Я был одним из тех, кто помогал им выбраться из замка, когда готовился последний приступ. Замок Монсегюр был для катаров сокровищницей, там хранились их рукописи, святые книги с изложением их веры… Я не опасался за Эсклармонду, когда ушел из замка, она не разделяла веры катаров, как не разделял ее Раймон, ее отец, и старшая сестра. Одна ее мать стала «совершенной», как себя называли катары, но потом я узнал, что в последнюю ночь Корба де Перелла убедила свою младшую дочь принять «consolamentum», крещение духом, единственное их таинство. Его получали, дав обет хранить чистоту всю жизнь, до самой смерти. С порога своего разоренного замка Раймон де Перелла, его старшая дочь и зять, Жерар де Мирпуа, наблюдали, как осужденные, скованные цепями, спускались по тропинке вниз, туда, где ожидала их огненная бездна. Мать шла, поддерживая дочь, потому что Эсклармонда хромала. Да, она немного, совсем немного – хромала. Я тоже видел, как они спускались вниз…
Внезапно он замолчал, провел по лицу рукой и, словно разбуженный от дурного сна, гневно спросил:
– С какой стати я все это тебе рассказываю? Можно подумать, ты способен меня понять!
– Почему же нет? Хотя я удивился, что ты знаешь, что такое любовь. Любовь делает человека лучше. Особенно если она взаимная. Но девушка, я думаю, не любила тебя.
– Откуда ты знаешь?
– Быть такой юной и выбрать столь ужасную смерть? Если бы она любила, то не принесла бы себя в жертву с такой покорностью!
– И все-таки она меня любила! Душой. Телесные наслаждения внушали ей отвращение.
– А ты жаждал обладать ею. Теперь я все понял. Она предпочла смерть падению. Она сделала достойный выбор… Я не думаю, что у тебя есть основание возненавидеть всех и вся.
– Вовсе не всех! Я куда меньше ненавижу мужланов, которые зажгли костер, чем того, кто приказал им сделать это. Ветер швырял мне в лицо еще теплый пепел, и я поклялся, что моя месть будет ужасной. Вот почему я хочу заполучить Крест, которым мнимый святой так гордился бы, повсюду возя его с собой! И за которым с большими торжеством и пышностью собирается явиться сюда!
– Он не знает тайны Креста. Ее знал только граф д’Артуа.
– Конечно! Иначе он был бы уже здесь и босой, обливаясь слезами, уже сам копал бы землю! Ничего! Ты избавишь его от этой тяготы. Довольно болтовни. Сейчас тебя покормят, чтобы ты набрался сил, и как только наступят сумерки, мы отправимся к Рогам Хаттина.
Может быть, избавляя себя от искушения продолжать беседу, де Фос отдал несколько приказаний на отрывистом гортанном языке и вышел, предоставив слугам кормить Рено. Они ложку за ложкой отправляли в его рот вареные бобы с овощами, а потом подтащили к стене, в которой поблескивало кольцо. Усадили на землю и привязали к кольцу. Последнее было лишним. Наевшись, Рено почувствовал непреодолимое желание уснуть. Засыпая, он подумал о том, что в еду явно подмешали снотворное…
Однако когда он проснулся, голова у него была совершенно ясная. Солнце снова клонилось к закату, и они собрались в путь. Руки Рено так и не развязали, но его посадили на лошадь, и один из слуг в тюрбане
