такого мужа. В светском обществе трудно было найти более деликатного мужчину, что доказало его поведение в их медовый месяц, даже в первую брачную ночь.
Когда Сильви, вспоминая в те минуты о другой ночи, дрожала от страха в огромной кровати, куда ее уложили горничные, Жан просто сел у изголовья и взял в свои ладони ее холодные, как лед, руки.
– Вы не должны бояться, Сильви. Я люблю вас и не причиню вам страданий. Вы будете спокойно спать в этой постели, а я прекрасно устроюсь на канапе.
И поскольку Сильви смотрела на мужа, ничего не соображая, но чувствуя облегчение, он прибавил:
– Любовь, по крайней мере любовь плотская, до сих пор являла вам только свое кривляющееся, мерзкое лицо, но это не настоящий лик любви. Вы были оскорблены, и я полагаю, что сейчас умираете от страха. Это подтверждают ваши холодные ручки. Но я, Сильви, люблю вас так сильно, что буду ждать...
– Вы не уйдете?
– Нет. Вы будете спать, а я буду охранять ваш сон. Позднее, но лишь тогда, когда вы сами пожелаете, я приду к вам...
И в течение многих дней Жан спал на канапе, вплоть до той ночи, когда ранние холода побудили Сильви попросить мужа лечь к ней в постель. Он с радостью согласился, но к Сильви не прикасался. Такая любовь до глубины души растрогала молодую женщину, и в одну из прекрасных летних ночей она сама с радостью и желанием отдалась Жану. Жан овладел Сильви так нежно, так ласково, но вместе с тем так страстно, что ее захватила волна наслаждения, и она с криком восторга приняла в себя его семя; да, это был радостный крик, сменившийся счастливым вздохом удовлетворения. Материнство пришло к ней позднее: Жан хотел, чтобы Сильви в полной мере вкусила радость быть женщиной, прежде чем погружать жену в мир тошноты и недомоганий, что часто служит прелюдией к величайшему счастью материнства...
«Когда Жан вернется, я постараюсь родить ему сына», – подумала Сильви, сложила письмо и спрятала его в маленький секретер, инкрустированный медью и костью. Она дала себе слово, что ноги ее не будет в Париже, даже если в том возникнет необходимость. Рядом с малышкой Мари она будет надежно защищена от соблазна еще раз перелезть через обрушившуюся стену...
Сказавшись больной, Сильви смогла несколько недель провести в Конфлане, но блистательная победа Конде над имперскими войсками в Лансе заставила ее оставить свое уединение.
Благодарственный молебен должны были отслужить в соборе Парижской Богоматери, куда маршал де Шатийон привез множество вражеских знамен. Король, королева и весь двор намеревались совершить в собор торжественное шествие, и Сильви была обязана в нем участвовать.
Было воскресенье, стояла солнечная погода. Парижане, в восторге от предстоявшего зрелища, оделись по-праздничному и толпились вдоль всего пути следования королевского кортежа. Колокола столицы весело трезвонили, и каждый парижанин чувствовал в сердце радость.
В десять утра пушечный выстрел из Лувра возвестил о выезде короля из дворца. Облаченный в великолепную голубую мантию, украшенную золотыми лилиями, король-мальчик восседал в позолоченной карете рядом с величественной матерью, одетой в черное. Короля встречали неистовые рукоплескания, что вспыхивали с новой силой, когда показывались ряды высоко поднятых гвардейцами мушкетов, за которыми шли белые лошади. За ними двигались кареты с придворными дамами и магистраты от короны.
Сильви ехала в одной карете с госпожой де Сенесе и госпожой де Мотвиль. На Сильви было белое муаровое платье, украшенное тончайшими черными кружевами; ее наряд дополняли розовые перчатки и атласные туфельки в тон. Сквозь бело-черную мантилью, покрывавшую ее голову, сверкало дивное колье из рубинов и бриллиантов, которое муж подарил Сильви по случаю рождения Мари. Такие же подвески украшали ее крошечные уши. Сильви ощущала в своей душе покой, почти счастье. Разве можно поверить, что такой благородный, веселый народ может таить зловещие замыслы? И потом, если закончится война, скоро вернется Жан. Наконец, никому, кажется, нет дела до Бофора, и ясно одно: они Франсуа не поймали!
Служба в соборе была величественной. Архиепископ Парижский монсеньор де Гонди и коадъютер, его племянник аббат де Гонди, провели торжественную церемонию с надлежащей торжественностью и пышностью. Проповедь с большим талантом произнес племянник, но Сильви не совсем поняла, почему он, вознося горячую хвалу Богу за то, что тот увенчал победой войска короля Франции, счел уместным предостеречь того же самого короля против излишнего самодовольства и напомнил ему, что народ, оплачивающий войны собственной кровью, несправедливо заставлять расплачиваться за них дважды.
После такой проповеди королева, покидая собор, была в ярости, а Мазарини, которому во время шествия доставалось больше негодующих возгласов, чем благословений, выглядел растерянно. Юный король был откровенно раздражен.
– Господин коадъютер, по-моему, слишком большой друг господ из парламента, чтобы когда-нибудь стать моим другом, – недовольно сказал он матери.
– Это опасный человек, которому нельзя доверять, – ответила сыну Анна Австрийская.
Больше ничего не омрачило торжественный благодарственный молебен Господу, и в Пале-Рояль кортеж вернулся сопровождаемый все тем же немыслимым восторгом народа, хотя юный монарх выглядел рассеянным, даже мрачным. Сильви осведомилась о его здоровье.
– Не знаю почему, но я чувствую, что зреет какая-то неприятность, – ответил Людовик. – Вы обратили внимание, как угрожающе улыбался кардинал, вернувшись во дворец?
– Да, государь, хотя вашему величеству известно, что политика мне совершенно чужда.
– Вот и прекрасно. Женщины должны довольствоваться тем, чтобы быть красивыми, – прибавил он, изменив тон и взяв за руку молодую женщину, – а вы, мадам, сегодня настоящее чудо...
Под взглядом мальчика, в котором уже чувствовался взгляд будущего мужчины, Сильви покраснела. Людовик неожиданно вновь обрел хорошее настроение:
– Какое удовольствие заставить покраснеть красивую женщину! Со мной это случается впервые. Благодарю вас, дорогая моя Сильви. Теперь я позволю дать вам один совет: вы должны как можно скорее возвращаться в Конфлан к вашей маленькой Мари. Во время мессы я услышал слова, убедившие меня в том, что сегодня город может взволноваться...
– В праздничный день это вполне естественно.
– Я предпочел бы знать, что вы находитесь в безопасности в своем доме. Не волнуйтесь, я скажу матери, что нашел вас несколько утомленной – ведь вы болели в последнее время, не правда ли? – и я снова отправил вас на свежий воздух...
Сильви охотно согласилась, растроганная заботливостью этого поистине необыкновенного мальчика, который ко всему прочему обладал еще и превосходным слухом. Вокруг действительно поднимался какой-то необычный шум, крики, слышались даже выстрелы. А когда Сильви покидала Пале-Рояль, на парадный двор въехала карета коадъютера Поля де Гонди, которую сопровождали маршал де Ла Мейере и новый полицейский комиссар Шатле Дре д'Обре, выглядевший совершенно потерянным.
Гонди в короткой мантии и стихаре с узкими рукавами выскочил из кареты, улыбнулся, увидев Сильви, торопливо ее благословил и устремился во дворец со своими двумя попутчиками. Шум, казалось, становится все ближе, и Сильви в нерешительности остановилась.
– Ну, что мы делаем, госпожа герцогиня? – спросил Грегуар.
– Если вас не пугает эта небольшая суматоха, то мы едем, друг мой...
Вместо ответа старик щелкнул кнутом и тронул с места лошадей. Но далеко они не уехали: на подъезде к Круа-дю-Трауар они попали в скопление людей, одетых, разумеется, по-праздничному, но с жаром требовавших выдать им голову Мазарини. Грегуар пытался уговорить их пропустить карету, но ему приказали поворачивать обратно, сообщив при этом, что все ворота Парижа закрыты, и посоветовав побыстрее убираться отсюда, если он хочет остаться в живых. Тут из окна кареты выглянула Сильви и попросила:
– Дайте нам проехать, прошу вас! Я должна вернуться в Конфлан.
– Смотри-ка! Да она хорошенькая! – воскликнул какой-то растрепанный верзила.
Вдруг Грегуар рассердился и угрожающе поднял хлыст:
– Ты как разговариваешь с дамой! Ты обращаешься к госпоже герцогине де Фонсом, невежа!
– Я ничего плохого не сказал, – возразил парень. – Я только сказал, что она хорошенькая. Разве это оскорбление?
