преждевременно отправлен в отставку и потерял право на любые должности и титулы, в том числе на наследование отцу в качестве государственного советника, обещанное ему ранее. Вместо него судейскую должность занял послушный Понсе, голосовавший за смертный приговор Фуке.
Так вершил правосудие властитель, желавший именоваться величайшим на свете королем: высокомерие не позволяло ему обрести высшую добродетель – милосердие. Напрасно старая госпожа Фуке, спасшая жизнь королеве, валялась у него в ногах, выпрашивая согласие с решением Палаты. Все, чего она добилась – хотя и не просила об этом, – было разрешение жить там, где она захочет; остальные члены этой семьи уже были распылены по провинциям, а жена Никола Фуке получила дозволение увидеть своего мужа в тюрьме только тогда, когда дала согласие жить и умереть с ним рядом. Иллюзии, еще сохранявшиеся у герцогини де Фонсом насчет великодушия бывшего ее воспитанника, были развеяны в прах.
27 декабря, в 11 утра, Фуке, сопровождаемый все тем же Д'Артаньяном, покинул Бастилию в закрытой карете, охраняемой сотней мушкетеров. Местом его заточения была назначена альпийская крепость Пинероль.
Глава 8
Мари
После встречи Нового года Сильви решила отпереть свой особняк на улице Кенкампуа. Это было естественное решение, ибо она ждала возвращения сына – законного владельца этого дома. Она знала, что сын предпочел бы Фонсом или Конфлан, но герцогский замок на равнине Пикардии был трудно досягаем из-за зимних снегов, пребывание в Конфлане тоже было малоприятным из-за того, что Сену, разлившуюся в конце года, теперь сковал лед. Единственной возможностью оставалось проживание в Париже, чему радовались управляющий Беркен и его жена Жавотт, плохо понимавшие простые вкусы своей госпожи и удивлявшиеся, почему такой роскошный дом находится в запустении.
Приведение в порядок огромного особняка, который они стерегли с конца осени, когда прибыли сюда из Фонсома, приобрело воистину фараоновский размах; в ожидании завершения этих титанических трудов Сильви смогла прожить несколько лишних дней в домике Персеваля на улице Турнель под предлогом боязни сквозняков, гуляющих все еще по ее дому. Однако, переехав в начале февраля на улицу Кенкампуа вместе с Жаннетой, она почувствовала себя там на удивление хорошо. Могучее пламя, бушующее в каминах, приятно согревало просторные комнаты, сияющие чистотой. К тому же Беркен раздобыл невесть где молодого повара по имени Лами, оказавшегося сыном небезызвестного хозяина «Трех ложек» на Медвежьей улице и служившего в детстве, во времена наивысшего взлета Фуке, поваренком у господина Вато, перебравшегося после падения Фуке в Англию. В Сен-Манде, в Во и у своего папаши молодой человек приобрел завидное мастерство, по достоинству оцененное Персевалем, неизменным гостем дома на улице Кенкампуа к вящему огорчению его верной экономки Николь.
Но тем вечером, о котором пойдет речь, Персеваль ужинал у своего приятеля, издателя Серси, а посему не мог оценить вкус паштета из щуки, куропатки по-испански, грибного мусса и прочих деликатесов, дополняемых шампанским и вином из Бона, которыми Сильви потчевала своего друга Д'Артаньяна, вернувшегося из Пинероля к нормальному существованию капитан-лейтенанта мушкетеров. Ее тронула поспешность, с какой Д'Артаньян, едва возвратившись, кинулся к ней, чтобы передать привет от узника, с которым сблизился за три года, проведенные бок о бок.
Пробуя одно за другим блюда, подаваемые лично Беркеном, он повествовал сначала о трехнедельном пути сперва до Лина, а потом до крепости в Пьемонте, над долиной Шизона, на полпути между Бриансоном и Турином. Из этой крепости на краю света, превращенной в тюрьму, было невозможно сбежать, поскольку в роли охраны там выступали не только неприступные стены и суровые башни, но и еще более суровая, хоть и великолепная, природа. Рассказчик отдавал должное смирению пленника, и без того не хваставшегося здоровьем, а теперь подавленного выпавшими на его долю мучениями, и признался, что, не выдержав его кашля, перед въездом в горы укутал его мехом.
– Все его друзья, особенно госпожа де Севинье, которую я нередко встречала у него и у госпожи дю Плесси-Бельер, в один голос поют хвалу состраданию, которое вы неизменно к нему проявляли, – молвила Сильви.
– Вся его жизнь и так окружена суровыми запретами, поэтому с моей стороны было бы излишней жестокостью делать еще более невыносимым существование этого великодушного человека. Поймите, я всегда с брезгливостью относился к обязанностям тюремщика, которые на меня возложили, и с радостью избавился бы от них, отвезя господина Фуке в любые отдаленные края, а не в это узилище. Приезд близких людей скрасил бы его существование...
– А как теперь поживает ваша собственная семья, мой друг? Полагаю, госпожа Д'Артаньян не помнит себя от радости из-за вашего возвращения! Я полагала, что она последует за вами...
Капитан медленно осушил свой бокал, задумчиво глядя на герцогиню.
– Госпожа Д'Артаньян покинула наш дом на набережной Малаке и вашего покорного слугу и не собирается возвращаться, – доложил он бесстрастно. – Ей надоел муж, за которым нельзя приглядывать.
Сильви не удержалась от смеха: мушкетер излучал довольство и не нуждался в жалости.
– Простите меня... Что же ее не устраивало? Разве эти годы вы не были таким же узником, как и Фуке?
Мушкетер усмехнулся в усы.
– Я все же имел право на кое-какие вольности... Так или иначе, жена не желает больше меня видеть, о чем сообщила в прощальном письме, которое написала перед отъездом в свой замок де Ла Клает вместе с двумя нашими ребятишками. Пока что дети не могут обойтись без матери, но, надеюсь, наступит день, когда она их мне вернет: мальчикам негоже цепляться за материнскую юбку.
Эта часть его повествования действительно вызывала сожаление. Что касается святоши-жены Д'Артаньяна, то Сильви не сомневалась, что он более не испытывает к ней нежных чувств. Об этом свидетельствовало его давнее преклонение перед ней самой, которое она уже перестала считать чисто платоническим, а также слухи о связи неотразимого капитана с некоей госпожой де Виртвиль, сжалившейся над мушкетером, насильно оторванным от женского тепла. Сильви уже открыла рот, чтобы высказаться по этому поводу, как вдруг Д'Артаньян пробормотал, глядя поверх ее плеча, как будто читая письмена на стене:
– Хвала Создателю, создавшему эту женщину честной, она не прихватила с собой портрет, из-за которого любила закатывать мне сцены...
– Портрет?.. – недоуменно переспросила Сильви.
– Портрет королевы. Не теперешней, а моей, с бриллиантовыми подвесками. Она подарила мне его в знак благодарности, но госпоже Д'Артаньян хватало глупости ревновать меня из-за него! Она так и не уяснила, что для меня эта белокурая головка так же священна, как образ Непорочной Девы. Она забрала его из моей комнаты и повесила у себя, и мне пришлось вести затяжные бои, чтобы повесила портрет на нейтральной территории, в кабинете... И только сейчас портрет возвращен на подобающее место.
На сей раз Сильви воздержалась от смеха. Воцарилась тишина. Рассказ Д'Артаньяна позволил ей проникнуть в секрет этого человека, без лести преданного своим государям: подобно многим другим, в молодости он пал жертвой ослепительной красоты своей королевы и оставался верен ей по сию пору. Да, он женился, да, ухаживал за Сильви, не отказывал себе в любовницах, но все это ничего не значило: на его сердце, как и на сердце герцога де Бофора, оставался глубокий рубец...
– Увы, теперь она тяжело больна, – не удержалась Сильви. – Врачи говорят, что неизлечимо.
Гримаса боли, исказившая на мгновение лицо ее гостя, подсказала госпоже де Фонсом, что ее догадка верна. Еще одним подтверждением ее правоты стал взрыв ярости.
– Врачи – стадо баранов! Покойный государь Людовик ХIII знал это лучше других. Чем она страдает?
– Гниением груди. Она умирает по сто раз на дню, но проявляет завидную отвагу. Король и Месье сменяют друг друга у ее изголовья. Случается, король ночует на ковре в ее спальне. Она так переживает, видя горе своих сыновей, что собирается со дня на день удалиться в Валь-де-Грас. Сопровождать ее велено только госпоже де Мотвиль и де Бове, ее камеристке, а также исповеднику аббату Монтегю.
– Бове по-прежнему с ней?
– Да. Я, как и вы, недолюбливаю ее, но справедливости ради должна признать, что она – преданная
