чрезвычайное: кончается воздух или трубка с загубником выдергиваются из регулятора, — он выживает за счет инстинкта и рефлексов, обусловленных прошлым опытом и подготовкой. Или не выживает.
— Значит, ныряльщиков убивают чрезвычайные ситуации?
— Не всегда. Иногда они сами себя убивают. Если не знаешь, можно подумать — самоубийство.
— Как это? Чейс вздохнул и посмотрел вдаль, припоминая:
— Десять лет назад я работал спасателем при парне, который хотел заснять черные кораллы на рифе Малого Каймана. Большая глубина — двести, двести пятьдесят футов, на пределе безопасности для погружения с аквалангом при использовании сжатого воздуха.
— А дышат еще чем-то? — спросил Макс.
— Угу, если нужно работать глубже, используют газовые смеси. Например, гелиево-кислородные. Во всяком случае, мы приняли все меры предосторожности: вывесили трос до двухсот пятидесяти; на каждых пятидесяти футах располагался пловец с запасным баллоном, чтобы все время наблюдать за оператором и обеспечить его достаточным количеством воздуха для декомпрессии при подъеме. Я находился на ста, а парень подо мной — на ста пятидесяти. У оператора были две восьмидесятки под давлением три тысячи пятьсот фунтов на квадратный дюйм — большие баллоны, так что воздух у него кончиться не мог. Он сказал, что раньше никогда «не улетал», поэтому у нас и в мыслях ничего такого не было. Встали по местам, оператор нырнул и начал погружаться. Он прошел мимо меня и махнул рукой, то же — со следующим, потом ухватился за трос на двухстах и остановился настроить камеру и включить лампы. Вода была прозрачной как стекло, и я все видел. Казалось, он в полном порядке, ситуацию контролирует, пузырьки поднимались равномерно, а значит, дыхание оставалось хорошим — ни возбуждения, ни страха. Из своей дыры в стене выплыл большой групер[15]и завис, глядя на оператора; тот извел на него немного пленки. Потом груперу надоело и он начал сматываться вниз по стене. И вдруг совершенно неожиданно оператор смотрит вверх, на парня подо мной, машет рукой, снимает маску — маску, мой бог! — отбрасывает ее и начинает преследовать групера — вниз, вдоль стены. Я бросился за ним, и парень подо мной тоже, и мы таки помолотили ластами, но все без толку. На двухстах пятидесяти пришлось остановиться, и все, что можно было увидеть, — как лампы камеры опускаются ниже и ниже в темноту, пока не превратились в едва различимые точки.
— А какая там была глубина?
— Две мили. Думаю, он все еще там.
— Две мили! — воскликнул Макс. — А ты почувствовал этот… экстаз?
— Прежде всего, я был ошеломлен. Но в какой-то момент испытал странную идиотскую зависть к человеку, который видит сейчас там, внизу, эти дебри. Как только я ощутил это, то понял, что происходит, и испугался. Я схватил напарника и поволок вверх, туда, где мы снова почувствовали себя нормально.
— А кессонка была у тебя когда-нибудь?
— Слава богу, нет и, надеюсь, не будет. — Чейс обвел комнату рукой. — Когда мы сидим здесь, — начал объяснять он, — на каждый квадратный дюйм тела давят четырнадцать с половиной фунтов воздуха. Ясно? При погружении на каждые тридцать три фута добавляется, как это называют, еще одна атмосфера. Значит, на тридцати трех футах ты получишь две атмосферы; на шестидесяти шести — три и так далее. Улавливаешь?
— Конечно, — ответил Макс.
— Теперь вспомни, что я тебе говорил: чем глубже опускаешься, тем больше вдыхаешь азота. Ну так вот он снова — мерзавец-азот. Если остаешься внизу слишком долго и поднимаешься, не прочистив от него организм, — такую прочистку и называют декомпрессией, нужно просто зависнуть в воде и выдыхать, — то пузырек азота может застрять у тебя в локте, в колене, в позвоночнике или в мозгу. Это и есть кессонка. Она изувечит тебя, убьет или наградит бурситом на всю оставшуюся жизнь. — Чейс показал на стальной цилиндр. — Вот для чего у нас де компрессионная камера — на случай чьей-то кессонки. Опасность здесь очень мала, потому что на большие глубины мы не погружаемся, но когда ВМС предложили нам свою лишнюю камеру, я ее загреб.
— А как она работает?
— Если у человека приступ кессонки, его помещают в камеру и повышают в ней давление воздуха до такой величины, которая уравновешивает показатели по записям его погружения, необходимые для начала безопасной декомпрессии, — сто, двести футов, сколько нужно. Мы можем повышать в камере давление до величины, соответствующей глубине в тысячу футов. Давление загоняет азот назад в кровеносную систему человека, так что пузырьки исчезают и он снова чувствует себя нормально. Как правило. Но — зависит от того, как долго длился приступ и насколько серьезные повреждения уже нанесены. Потом идет самое сложное. Давление в камере понижается постепенно, как будто человека поднимают с глубины очень медленно, чуть ли не по дюйму, чтобы азот мог покинуть ткани. Иногда на это уходит целый день.
— А если он поднимется слишком быстро?
— Ты хочешь сказать, по-настоящему слишком быстро? Умрет.
Они выбросили банки из-под кока-колы в мусорную корзину и вышли.
В юго-западной части острова в воронки от взрывов, образовавшиеся в выступе скалы, был залит бетон, так что получился огромный круг пятидесяти футов в диаметре. Этот бассейн заполняла вода, а оставленные от дикой природы валуны складывались в платформы и пещеры.
— Похоже на загон для морских львов в зоопарке, — заметил Макс.
— Молодец, догадался. Мы его построили специально для морских львов доктора Мейси.
— Ты думаешь, я смогу с ними поиграть?
— А почему бы и нет? — Чейс посмотрел на часы. — Но как раз сейчас мне нужно сделать пару звонков. Пойдем.
— Можно, я попрошу у Длинного рыбу, попробую покормить Вождя Джозефа?
— Конечно. — Саймон двинулся прочь, потом остановился. — Только. Макс, послушай… Это остров… Вода, везде вода.
Макс скорчил гримасу:
— Па…
— Знаю-знаю, виноват, — сказал Чейс и улыбнулся: — Ты не забывай, эти отцовские дела для меня довольно-таки непривычны.
Чейс сидел за письменным столом, уставившись на факсимильную копию расписки о банковском переводе. Деньги доктора Мейси станут завтра утром хорошим взносом на счет института в городском банке. Он сможет заплатить госпоже Бикслер, сможет заплатить Длинному и смотрителю Джину, сможет расплатиться с заправочной станцией и бакалейной лавкой. Он даже сможет — впервые за несколько месяцев без штрафа за просрочку — заплатить страховой взнос.
Наверное, ему следует поместить факс в рамочку и повесить на стену, как некоторые вешают первый доллар, который принесло собственное дело, потому что эти десять тысяч поистине стали спасательным кругом, первым шагом на пути института к платежеспособности. Только бы удалось задержать доктора Мейси с ее морскими львами на все три месяца — а почему не удастся? Погода простоит хорошая, и киты будут двигаться туда и обратно до конца сентября. Он получит тридцать тысяч долларов, которых хватит, чтобы удержаться на плаву до конца года. Может быть, к тому времени выдадут наконец дотацию на разработку по динамике укуса акулы; может быть, он заключит «по блату» несколько контрактов с компаниями кабельного телевидения, устраивающими шоу с акулами или китами. Может быть… что еще может быть? Может быть, он выиграет в лотерею.
Да, он снимет копию с факса и поместит ее в рамку. Ему доставит удовольствие смотреть на нее потом, когда настанут лучшие времена.
Чейс размышлял, имеет ли доктор Мейси хоть малейшее представление о том, как важны для него ее десять тысяч. А что значат десять штук для нее? Возможно, ничего. Университетская система в штате Калифорния ежегодно всасывала дотаций на сотни миллионов. Десять тысяч для доктора Мейси, возможно, составляли мелочь на карманные расходы.
Он размышлял, на кого окажется похожа доктор Мейси. Саймон готов был спорить, что на ней не будет никакой синтетики, — одна из тех женщин, которые пахнут бараньим жиром, поскольку носят свитера из грубой новозеландской шерсти; в маленьких круглых очках; с грязью между пальцами ног, потому что
