юг, к Злобину, другая в Швецию. И я написала книгу о Блоке.
Февраль
Бертран Рассел говорит:
1. Христианская религия умерла, и о ней сейчас пишут, как о религии инков. Лоуренс хотел возродить религию инков, потому что умерло христианство.
2. XIX век был построен на ложных предпосылках.
3. Люди променяли стоиков (Марка Аврелия) на апостола Павла. Променяли волю и мысль на сознание греха и надежду на его прощение.
Февраль
Освобождение? От чего именно?
От интеллектуальной анархии.
От оценок, подверженных капризам настроения.
От дуализма (все синтезировано).
От чувства вины (сполна уплачено).
От беспричинной тревоги.
От страха чужого мнения.
От всяческой нервности и телесных беспорядков.
От педантизма молодости.
От бесформенного переполнения души противоречивыми эмоциями.
От страха смерти.
От соблазнов эскапизма.
От притворства, которое - очень редко - было почему-то нужно, но сейчас окончательно выброшено вон за ненадобностью.
И когда настал этот 'покой' и когда 'вопросы пришли к ответам', пришла мысль о том, что я еще способна бунтовать; пришло предчувствие, что так это не кончится (под парижской крышей). И предвкушение каких-то туманных событий. 'Энергия - мое вечное упоение'.
Июнь. Хеммарё
Небольшое недоразумение:
Когда я приехала к фру Асплунд на Хеммарё, то оказалось, что Лорис научил меня не шведскому языку, а норвежскому. Так что говорить я с ней не могу. Но могу читать Ибсена.
Июль. Хеммарё
Фру Асплунд и Грета по утрам, до кофе, едва встав с постели, идут в купальню и там плавают. Днем, на моторной лодке, они летают за почтой и провизией на соседний остров. Вечером, на паруснике, фру Асплунд выходит в море и часа два носится по шхерам, одна. Иногда Грета берет лодку и весла и переезжает на какой-нибудь необитаемый островок и там пишет облака. Вся жизнь здесь - на воде. А места называются Руслаген, и отсюда - как говорят - произошел Рюрик и, может быть, даже слово Русь.
Я не купаюсь и не катаюсь на лодках. Я боюсь воды. И с годами эта боязнь во мне все сильней. Стараюсь вблизи даже не смотреть на воду: тоскливо и страшно.
В последние годы я все явственнее чувствовала, что от водобоязни мне следует отделаться, что это, в сущности, ведь даже не мой страх, а чужой, мне навязанный, чго в старости я буду бессильна против маний, которые приведут за собой различные другие фобии. Что эта страшная слабость лишает меня не только огромного числа удовольствий, но, что важнее, той внутренней гармонии, которая есть в основе цель всякой жизни. Развязаться с 'пунктиками' необходимо до пятидесяти лет, так как потом эти чудовища страхи, сомнения, миражи, предрассудки - делаются навязчивыми идеями, слабостями, от которых нет спасения, от которых личность начинает осыпаться, как штукатурка старой стены, а потом и сама стена начинает рушиться, и это есть уродливое, противное и стыдное зрелище. Фру Асплунд сказала мне однажды утром:
- Смотрю я на тебя и не понимаю: du bist ja so harmonisch! Если ты не перестанешь бояться воды, которая есть элемент, стихия, которая есть и в тебе, то вся твоя 'гармония' нарушится, потому что она неустойчива; водобоязнь с годами, как всякая фобия, перерастет самое себя, и ты волей-неволей откормишь в себе дракона, который пожрет тебя и все твое равновесие. Не понимаю, как ты, которая не боишься жизни, боишься воды. Ты сама - только вода и соль. Чего же ты боишься? Перестанешь бояться воды, и все в тебе встанет на место. Это надо успеть сделать.
- Вода и соль? - сказала я. - Кажется, это сейчас устарело?
- Не слыхала об этом. Если ты в себе отрицаешь воду, то ты превращаешься постепенно в соляной столп.
Стояли белые ночи, и я вечерами стала брать лодку и на веслах уплывать к дальним островам. Огромный бледный месяц плыл над лесом, а солнце долгими часами неподвижно стояло над горизонтом. Было смутно в душе, страшно, немножко смешно, потому что я знала, что с балкона дачи они обе смотрят на то, как я неумело гребу и едва попадаю в ворота лодочного сарая, хотя в него свободно могли бы вплыть четыре лодки. Они следят за мной, посмеиваются надо мной, но никогда не дают советов и вообще делают вид, что не замечают, чем я занимаюсь ночами. Я ухожу далеко, стараюсь мерно работать веслами, пахнет дивной северной хвоей, блестит вода и шевелится вокруг меня, изредка всплескивает рыба. В этом молчании бесконечного вечера, переходящего в конце концов в утро, я совершенно одна с водой в этих шхерах, я знаю, что меня уже не видно с балкона, я одна с водой, как никогда в жизни, я укрощаю свой многолетний ужас, я опускаю руку в волну... и волна отвечает мне, точно пантера трется у ног укротителя. И шелест воды, и прозрачность воздуха, и запах береговой земли - все сливается для меня в одно неразделимое ощущение жизни, и освобождения, и силы, моей собственной силы, моего душевного и телесного здоровья. И уже в точности не зная, где запад и где восток, я плыву дальше, все дальше, в сторону солнца, которое висит в небе, не то садится, не то встает, и льет свой нежный огонь на меня, и мою лодку, и на весь этот божественный покой севера.
Этот остров, до которого я дохожу, необитаем уже пятьсот лет - здесь когда-то была чума и все умерли, и никто с тех пор не хочет здесь жить. Сосны стоят густо, и пахнет смолой, и птицы щебечут там, внутри, день и ночь, такие неуемные птицы, которые ничего не боятся.
Теперь я бегу первая в купальню по утрам. Холодная вода постепенно тоже становится ручной. Фру Асплунд и Грета делают вид, что не замечают и этого.
Главное: не спугнуть меня. И вот через два месяца все проходит: моя тяжелая многолетняя слабость, отцовское наследие - водобоязнь, и я чувствую, как внутри меня устанавливается то, что уже не может быть нарушено: цельное в своем объеме ощущение, что вся, какая еще была во мне, эмоциональная анархия, весь мой неизжитый интеллектуальный беспорядок, весь трепет 'дрожащей твари' - позади.
Днем теперь я лечу на почту, по синей-синей воде, мимо чумного острова, мимо дворца какого-то адмирала в отставке, о котором известно, что он завещал этот свой дворец морякам под сумасшедший дом. Лечу в деревушку, где есть телефон и аптека, и даже школа, куда зимой прибегают дети на лыжах с соседних островов. Забираю газеты и письма, пестрые шведские журналы и опять лечу обратно, по ветру и воде, в жужжанье мотора. В лодочном сарае фру Асплунд ждет меня, мы пьем кофе в саду, и потом она берет меня с собой на парусник - словно ничего не случилось, словно с первого дня это было так. Она молчит, сидя на носу и держа в руке канаты, она когда-то была чемпионом парусного спорта, шведской гимнастики и фехтования. Но она не любит разговаривать, когда она на воде. У нее свои привычки.
Очень скоро я с удивлением начинаю замечать, что от меня отходят другие, более мелкие фобии, и одна из них, между прочим, - отвращение к запаху жидкого асфальта, который с детства был для меня невыносим. Теперь, когда чинят городскую мостовую, я даже не замечаю этого. Вообще вдруг ничего не оказывается на свете такого, чего бы я не могла вынести: нет запахов, от которых меня бы тошнило, нет еды, которой я бы не могла принять в себя, нет зрелища, от которого бы я отвернулась. Я могу взять в руки любую каракатицу и рассмотреть любую гадость.
Август
Вернулась из Швеции и поехала на месяц в Лонгшен, захватив с собой Бориса и Веру Зайцевых. С утра Вера начинает рассказывать Борису и мне всякие смешные и грустные или просто любопытные истории. Хохот стоит в доме. Они любят Лонгшен: мы сидим втроем, уютно и тихо. Гуляем. Готовим обед. Иногда Борис уходит гулять один. Вера тогда говорит: Батюшка думает. Наверное, скоро начнет сочинять.
