Разве есть что-нибудь лучше литературы искусства слова? Ничего нет. Это - самое удивительное, таинственное и прекрасное в мире сем.
Ну, и будьте здоровы! Пишите больше, а печатайте меньше... Пока, пока!
Вы еще очень желтый птенец [было написано: цыпленок. Не хорошо! (Примеч. М. Горького)], но Вы - хорошая птица, не знаю какая, а хорошая! Крепко жму лапу.
А.Пешков
[Сорренто. 5 мая 1925 г.]
3. V. 25.
Сталь, насколько я помню, рыжий. Ходасевич тоже сидел рядом с рыжей дамой. Что значит эта склонность к рыжим? Сталь хочет прийти к Вам в гости? Чувство дружбы понуждает меня предупредить Вас: у него страшная жена, у Сталя, если это московский адвокат Сталь.
А 'мы священника поймали'! Из Беневента. Розовый, веселый, играет на пианино Грига, ел пельмени и хохотал. А у нас была немецкая актриса, похожая на белую мышь, и немецкая художница, одетая цыганкой, потому что она любит Россию. Ей дали кусок пирога, а в начинке оказался гвоздь, она очень обрадовалась: 'Ах, я поняла, это для счастья', - сказала она; она говорит по-русски, и даже муж у нее 'совершенно русский'. Вообще у нас очень интересно и к тому же мобилизовано по случаю 1-го мая и на всякий иной случай. Спросите В.Ф.,* что делать с шестью томами Случевского? Послать ему?
Прилагаю открытку. И вырезку из 'Правды'. Я не понимаю ее, - ведь белуга-то протухла? Зачем же возить по улицам столицы 41 пуд тухлого рыбьего мяса? Ночь не спал, все думал, но - ничего не понял. Спросите Мережковского: как он смотрит на этот странный факт?
Все, которые дома, кланяются В.Ф. и целуют Вас.** Будьте здоровы, веселы.
А.Пешков
* Ходасевич
** А дома-то один я. Макс - в Неаполе, а Сол. и Тим. ушли в Сорренто. Каково? (Примеч. М. Горького).
[Сорренто. 20 июля 1925 г.]
О, женщина, соблазненная грешною славой лицедейки американской Мери Пикфорд и тридневно пляшущая еретический фокстрот на улицах французского Вавилона подобно Саломее, родственнице известного изверга Ирода, - о, женщина, что же будет дальше? Чью голову пожелаете видеть отделенной от шеи, чью? Исполнив долг моралиста, перехожу к серьезному делу. Сообразно желанию Вашему, влагаю в письмо это фотографию домашнего изготовления, изображающую меня в достойном виде: отдаю честь Татиане Бенкендорф, девице, которая говорит басом и отлично поет эстонский гимн, слова коего таковы:
Макс и Нина, Макс и Нина
Ку-ка-ре-ку, ква-ква-ква!
Ой, самопойс...
Замечательная девочка, равно, как и все другие, перечень которых прилагаю:
Павел Бенкендорф - бас, Кира - сопрано, Илья Вольнов - тенор, Зоя Лодий - тоже сопрано и какое! Профессор Сергей Адрианов - не поет, а только сопровождает, Дейнеке - танцор и рассказчик на все темы. Федор Рамша гармонист, Исидор Кудрин - баритон. Сара Volnoff - иногда поет, но лучше, если молчит; Павел Муратов - сами знаете, сударыня! - Александр Каун американский профессор из Сан-Франциско и Черниговской губернии, жена его совершенно круглая... ходит в платьях византийского стиля, лепит людей из глины, но еще хуже, чем это делал Бог; не поет, но порывается. О, Господи, Господи...
Все прочие в нормальном состоянии, кроме Максима, который ходит на одной ноге, потому что разрезал другую о морское дно. Тимоша - молодец, она мужественно собирается сделать меня дедушкой. Ох, пора! Мария Игнатьевна в 'кольце круга' своих детей - изумительна. По вечерам все играют на дворе в различные игры, а я обязан, стоя у ворот, кричать: 'Warum den - или der nicht?' По-русски это будет: Варум ден нихт. Трудно мне, но - кричу. И то ли еще я делаю! Затем каждый обязан прыгать на одной ноге вокруг клумбы, среди которой торчит известная Вам пальма. Так и живем. Посещаем близлежащие острова, как то: Капри, Искию, Прочиду и т.д. В свободное время пишем роман, в пяти частях с 'прологом' и 'эпилогом'. Что будет!
'Пролог' и 'эпилог' изобретены т. Денисом Русским из Воронежа, а 'кольцо круга' - известным литератором т. Алтаевым, из Москвы.
Как изврлите видеть - все обстоит благополучно. Купчиха (В.М.Ходасевич, художница, племянница поэта ) пишет портрет Сары Вольной с растрепанной прической и Татьяну Бенкендорф с бантиками. Потом будет писать меня.
В Минерву приехало стадо учительниц из Дании, сорок голов. У одной из них - три живота, два - по бокам и один посередине. Даже итальянцы изумляются. Русские же виллы Сорито совокупно просят кланяться Вам.
Кланяюсь. Всего доброго. И успеха. Надо, все-таки, стихи писать, милая Н.Н.
20. VII. 25 А.Пешков'.
А что же сказать об архивах Горького, собранных им за границей в двадцатых годах (точнее: 1921- 1933)? Неужели же мы так никогда и не узнаем правду о том, как и когда они были доставлены в Москву? В мае 1933 года был, видимо, ликвидирован дом в Сорренто, и тысячи книг были упакованы, как и все вещи, принадлежавшие Горькому, его сыну, его невестке и двум его внучкам, так же, как и вещи, принадлежавшие Ивану Николаевичу Ракицкому, в то время жившему в доме как член семьи. Все это ушло в Москву. Но надо полагать, не весь архив, а только часть его. В этом архиве, кроме рукописей, записных книжек, черновиков, копий писем, договоров с издателями и многого другого, должна была находиться вся переписка Горького с советскими писателями, как жившими в СССР, так и приезжавшими за границу; переписка его с эмигрантскими писателями (Ходасевич, Осоргин, Слоним, Вольский, Мирский и др.); обширная переписка с эмигрантскими общественными деятелями, близкими Горькому еще до революции, как, например, Кускова; переписка с иностранцами, побывавшими в России в эти годы или сочувствующими советскому строю, и, наконец, письма крупных советских людей, членов партии и правительства, Бухарина, Пятакова, некоторых советских послов в европейских столицах. Здесь, как всякий понимает, была и критика Сталина, и критика режима, и эти документы Горький вряд ли повез в Россию. Он, если верить одному осведомленному лицу, передал их на хранение человеку, наиболее ему близкому (в Россию с ним не поехавшему), который и увез эту часть архива в Лондон. Была ли она в тридцатых годах привезена или отослана в Москву, как ходят слухи? Или она была доставлена позже, как об этом сообщается во втором томе Краткой литературной энциклопедии? Если письма Бухарина, Пятакова и других были в России уже в тридцатых годах, то Сталин не мог с ними не ознакомиться. Через два месяца после смерти Горького (до сих пор не объясненной) начались московские процессы. Сейчас, начиная с 1958 года, эти документы частично печатаются, с примечанием: 'Подлинник находится в архиве Горького в Москве'. Подробного описания этого архива до сих пор нет. Были ли письма казненных большевиков своевременно уничтожены? Или они сохраняются? И что сталось с сотнями писем П.П.Крючкова, по которым можно проследить, как по календарю, всю жизнь Горького за границей? Крючков был подвергнут пыткам и расстрелян - в этом сомнения нет. Но теплые слова о нем начинают появляться здесь и там в мемуарной литературе.
Шкловский в то время (1923 год) писал свое покаянное письмо во ВЦИК. за ним гонялись, как за бывшим эсером, жена ею сидела в тюрьме заложницей, он убежал из пределов России в феврале 1922 года и теперь просился домой, мучаясь за жену. Шкловский между Белым и Ходасевичем был человеком другого мира, но для меня в нем всегда ярко горели талант, живость, юмор; он чувствовал, что его жизнь в Германии бессмысленна, но он не мог предвидеть своего будущего, того, что его заморозят в Советском Союзе на тридцать лет (и разморозят в конце пятидесятых годов). Он пережил всех своих друзей, жив и сейчас, но от живости и юмора в нем осталось мало, судя по его писаниям последнего периода. Систематически мыслить и связно писать он никогда не умел, академическая карьера была не по нем, как это оказалось у его соратников, Тынянова, Томашевского, Эйхенбаума и других. Его судьба загубленного человека - одна из самых трагических. На Западе, среди славистов, его знают и ценят больше, чем его знают и ценят сейчас в России.
Шкловский был круглоголовый, небольшого роста, веселый человек. На его лице постоянно была улыбка, и в этой улыбке были видны черные корешки передних зубов и умные, в искрах, глаза. Он умел быть
