Нет ничего страшнее, чем окаменение мысли, как у отдельного человека, так и у многомил-лионного народа. Если это происходит от естественных причин старческого склероза, то это хоть и тяжелое зрелище, но мы принимаем его как неизбежное, как начало слишком медленно идущего конца. Но когда это происходит по деспотической воле одного человека и мы наблюдаем окостенение разума целой нации, скованной страхом 'ревизионизма', тогда тирану нет оправдания, потому что мысль есть энергия, которая не может быть остановлена или заморожена, и не может быть народ отрезан от общей эволюции цивилизации.
Связь, разумеется, есть явление двухстороннее, и потому связи с советской литературой у меня не было и быть не могло, но было одностороннее (с моей стороны) знание о ней, постоянное вникание в нее, интерес к ней, к стихам, к прозе, к литературной полемике, к съезду 1934 года, к малым, ползущим по лестнице вверх, и к большим, вытолкнутым в забвение. Оттуда все мало-мальски ценное доходило до нас. С Запада же на Восток ничего не доходило, если не считать 'образцов эмигрантской печати' для пополнения мало кому доступных советских 'специальных фондов'.
Между СССР и уходящими постепенно крупными людьми старой России, между собствен-ными немощами и каменным лицом новой Франции мы жили два десятилетия. Я говорю 'мы', потому что, несмотря на то, что никакой действительной связи, никакого общего делания, действия, работы, идей у нас не было, я не могу себя оторвать от моего поколения, я не настолько самоуверенна, чтобы раз и навсегда отъединить себя от всех, и, с другой стороны, я - не тот обыватель, который дрожит за собственными четырьмя стенами, заперев дверь на ключ - не только от воров, но и от соседей. Я не чувствовала и не чувствую потребности в коллек-тивных переживаниях, но я также знаю, что такое esprit de corps. Коллективность во всех видах мне чужда, я лучше соглашусь делать тяжелую работу одна, чем более легкую коллективно, но я в то же время помню, что связана законами пространства и времени с людьми моей судьбы. Коллективные поиски культуры - такое характерное русское явление - коллективные поиски ответов на 'проклятые' вопросы - меня не соблазняют. Я как могла разрешила эти вопросы сама для себя и только скажу, что эти ответы ни от кого не скрываю.
Каменное лицо послевоенной Франции, обращенное к нам, были дадаисты, сюрреалисты, начинающие абстракционисты и заканчивающие свою карьеру кубисты, поэты, давно пишущие вольным (и конечно, белым) стихом, все еще смотрящие на Москву как на покровительницу конструктивизма, жадно хватающиеся за переводы на французский Маяковского, производст-венных романов, пьес Сейфуллиной, за кино Эйзенштейна, за 'перманентную революцию' Троцкого, впрочем, не совсем понимая, почему Стравинский не там, а здесь, почему Дягилев умер в долгах в Венеции, когда ему наверное дали бы место директора советских театров, почему Эренбург не переиздает своих старых книг. Старое поколение эмиграции было ими понято следующим образом: люди потеряли текущий счет в банке, именье, теплое местечко - потому они тут. Мережковский, может быть, был губернатором (французские писатели в большинстве имеют по две профессии), Бунин - банкиром, Бальмонт командовал гвардейским полком. Все понятно. Но откуда взялись эти, которым в год революции было пятнадцать, а то и десять лет? Вероятно, отцы их были великими князьями? В таком случае тем хуже для них!
Тридцатые годы - эпоха американской депрессии, мирового экономического кризиса, восхождения Гитлера, абиссинской войны, испанской войны, 'культа личности' в Советском Союзе, разоружения одних и вооружения - других. Страшное время в Европе, в мире, отчаянное время, подлое время. Кричи - не кричи, никто не ответит, не отзовется, что-то покатилось и катится. Не теперь, но уже тогда было ясно, что эпоха не только грозная, но и безумная, что люди не только осуждены, но и обречены. Но, как я сказала в другой части этого рассказа; что было миру до нас, акакиев акакиевичей вселенной? Тише воды, ниже травы... Мы затурканы, мы забиты, подданства нам не дают, в будущей войне пошлют в окопы. Мы чувствуем себя так, будто во всем виноваты и несем ответственность за то, что творится: за восхождение Гитлера, за 'культ личности', за то, что убит французский президент. Кем? Да русским, русским же, конечно, эмигрантом, который сидел в клинике для умалишенных и пожелал привлечь внимание мира к своему бедственному положению (еще нам говорят, что он писал стихи). И вот теперь мы все виноваты в этом. Кто же, как не мы? И нас выгонят отовсюду, нас выпорют... Русский репортер приходит бледный в редакцию газеты:
- Отец, все пропало, все, что мы делали десять лет здесь, все пошло к чертовой матери.
А на следующий день безыменный казак, un cosaque russe, эмигрант и доблестный сын Доб- ровольческой армии, выбрасывается в окно: ему стыдно соседей, хотя президента убил и не он.
На похоронах вдова, француженка, рыдает, дети плачут, церковь полна народу. Эта смерть, эти похороны - карикатура, ироническое отражение реальности в эмигрантской деформирован-ной страхом, унижениями, нищетой и отверженностью психике. Коллективное переживание коллективной вины - столь любезное русскому сердцу.
- Как мы им все на-до-е-ли, - говорит Ладинский, - Боже, как они устали нас терпеть! Да я бы на их месте давно выгнал бы всех эмигрантов на Сандвичевы острова, со всеми нашими претензиями на безработное пособие, на бесплатное обучение детей, на стариковскую пенсию. Вот будет война...
Это теперь у него присказка.
- Вот будет война, - говорит и Ходасевич, с которым я теперь встречаюсь раза два в неделю: он приходит ко мне, мы обедаем у меня и потом до ночи играем в угловом 'бистро' на биллиарде; или я еду к нему, и мы завтракаем у него; или встречаемся недалеко от редакции 'Возрождения', в подвале кафе 'George V'. Потом я провожаю его или мы долго гуляем по улицам. Он по-прежнему ложится под утро.
Приведу отрывки из двух его писем ко мне этого времени:
'26 августа 932.
...я приехал сюда вчера. Комната у меня на деревне, но близко от пансиона, лучше той, где мы жили с тобой в Арти. Есть даже зеркальный шкаф, а кровать - с балдахином, чуть-чуть съехавшим набекрень. Чисто. Парк оказался садом. После Арти - сущий Довиль. Есть даже роскошные женщины в демонических пижамах - и собой вполне ничего!.. Публика чище артийской на 90 проц. и моложе - на 95. Это утешительно. О 'Возрождении' никто не слышал, о 'Посл. нов.' многие слышали, но получают одни К. Прочие либо ничего не читают, либо Matin и Journal. Сегодня одна дама (без пижамы) предложила другой (в пижаме) книжку. Та ответила: 'Я еще не старуха - чего мне книжки читать?' Одна барышня читала русскую книжку недавно - года три тому назад. Очень хорошая книжка, большевистское сочинение, но смешное про какую-то дюжину стульев. Все это тебе сообщаю потому, что прикоснулся к 'читающей массе' и делюсь сведениями.
Напиши мне о Париже и о себе. В эти наши свидания очень ты был мил и утешен. Напиши также о котике - как ты его нашла и что он? Мне здесь очень отдохновенно. Боже мой, что за счастье - ничего не писать и не думать о ближайшем фельетоне!..'
'Весна. 1933.
...Я получил твое письмо только сейчас, 2 числа, ночью. Спасибо за откровенный голос - он действительно дружеский. Отвечу тебе с той же прямотой... Что я знаю о тебе, я знаю от тебя и только от тебя. Неужели ты думаешь, что я могу сплетничать о тебе с феклами?.. Допустим, завтра в газетах будет напечатано, что ты делаешь то-то и то-то. Какое право я имею предписы-вать тебе то или иное поведение? Или его контролировать? Я не недоволен твоим поведением. Я говорил Асе, что меня огорчает твое безумное легковерие, твое увлечение людьми, того не стоящими (обоего пола, без всяких любвей), и такое же твое стремительное швыряние людьми. Это было в тебе всегда, я всегда это тебе говорил, а сейчас, очутившись одна, ты просто до экстаза какого-то, то взлетая, то ныряя, купаешься в людской гуще. Это, на мой взгляд, должно тебя разменивать - дай Бог, чтобы я ошибся. Это и только это я ставлю тебе в упрек. Согласись, что тут дело не в поведении и вообще лежит не в той области...
Милый мой, ничто и никак не может изменить того большого и важного, что есть у меня в отношении тебя. Как было, так и будет: ты слишком хорошо знаешь, как я поступал с людьми, которые дурно к тебе относились или пытались загнать клин между нами. Так это и остается, и все люди, которые хотят быть хороши со мной, должны быть хороши и доброжелательны в отношении тебя. На сей счет нет и не было у меня недоговоренностей ни с кем.
Пожалуйста, не сердись за то, что я написал о твоем размениваний. Я упомянул об этом только ради того, чтобы разъяснить тему моего разговора с Асей (о твоем таком отношении к людям тысячу раз я с ней говорил на 4 Cheminees - иногда при тебе, и оба мы тебя бранили в глаза и за глаза: что ж мне с Асей стесняться?)...
Словом, надеюсь, что наша размолвка (или как это назвать?) залечится. В субботу в 3 с половиной
