ребер и истерзанной спины, и погрузился с головой. Я бы целый час так просидел, если бы мог. Однако вскоре пришлось вынырнуть, и тут мною овладело радостное безумие, и я принялся яростно оттирать с себя остатки Мазадина. Слой за слоем я сдирал с себя грязь, орудуя тряпкой, которую отыскал в хозяйстве Каллии, и обмылком – подарком Дилси, и вот наконец кожа стала восхитительно красной, а вода совсем почернела. Ножом, позаимствованным у элима, я пытался обрезать свои колтуны до цивилизованной длины и соскоблить отросшую за семнадцать лет клочковатую бороду. На это ушла прорва времени – я не подумал, как трудно управляться с ножом, когда пальцы почти не гнутся. Когда нож в десятый раз упал в воду, восторг сменился досадливым стоном. Но я заставил себя снова выловить нож, одной рукой сжимая пальцы другой вокруг рукояти и усилием воли заставляя их держаться. Если приходится жить дальше, надо же когда-то начинать.
Дилси оставила возле бадьи последний кувшин чистой воды, и, когда мне удалось побриться, не перерезав при этом горло, я встал и облился остывшей водой, благословляя чувство чистоты. Я вылез из бадьи, вытерся рубахой и стоял посреди комнаты совершенно голый. И тут послышались шаги – кто-то бежал вверх по лестнице. Я нагнулся, чтобы натянуть штаны, но слишком поспешил – голова у меня закружилась, и пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.
– Каллия, верни ванну. У нас гости, и… Ой!
Я обернулся и увидел небольшую толстенькую девушку-удему, которая косоватыми глазками глядела на мою голую спину, разинув рот. Мне даже думать не хотелось о том, что она там видела. Я выпрямился, и взгляд девушки скользнул вверх. Конечно, она все заметила – и рост, и темные волосы, и прямой нос, и узкое лицо, выдававшее мое происхождение. Она попятилась к двери, и я заметил ужас в ее глазах – страх служанки-удемы, случайно оторвавшей сеная от его дел.
– Простите, сударь…
Я попытался ее успокоить, протянул к ней руку, но она уже летела по ступеням, готовая рассказать всем и каждому, что последний клиент Каллии – сенай, у которого вся спина в дюжину слоев покрыта красно- лиловыми шрамами! В первую же ночь, которую я провел на постоялом дворе, элим говорил, что, по слухам, из Мазадина сбежал узник. Я тогда не придал этому значения, по большей части потому, что для меня тогда мало что имело значение, но отчасти и потому, что я-то не сбежал. Меня выпустили! Я отбыл свой срок! Но теперь, когда меня вот-вот обнаружат, я подумал: а что если Горикс что-то перепутал? Что если он отпустил меня на час… на день… на год раньше установленного дня? И теперь оказалось, что срок мой не вышел и надо начинать все снова… Вдруг меня заберут обратно?!
Все содержимое моего желудка выплеснулось в глиняный кувшин Дилси. Я тяжело облокотился на подоконник и попытался натянуть влажную рубаху, проклиная чертову слабость и корявые руки и молясь, чтобы страх отхлынул. Надо было уходить.
Заслышав шаги на лестнице, я обеими руками схватил нож элима и забился в угол. Но это был сам Нарим – он нырнул в комнату, как филин за добычей.
– По крайней мере трое уже побежали к королевским стражам – каждому хочется стяжать серебряный пенни за донос на сеная, сбежавшего из Мазадина. Если вы не хотите, чтобы вас за него приняли, давайте- ка живо отсюда. Самое время. Каллия сидит внизу, если кто-нибудь придет, она попытается его отвлечь, но она тоже просит, чтобы вы поторопились.
Я кивнул и высунул ногу за окно, и тут жестяная бадья посреди комнаты укоризненно глянула на меня. Я застыл, обзывая себя всевозможными словами, которые обозначали одно: идиот. Любой, кто заглянет в комнату Каллии, сразу все поймет. Смысл в купании находят только сенаи, так что ясно, что тут побывал сенай. Если Каллии, кроме меня, некого предъявить, ее арестуют. А если мой кузен решит, что недостаточно поквитался со мной? А если эти стражи охотятся действительно на меня? Ах я дурак! Ведь моих благодетелей отправят за меня к дракону в пасть!
– Ну давайте! Сюда того и гляди придут. Уходите!
Я закрыл глаза, покачал головой и, собрав ошметки воли, заставил язык шевелиться.
– О-пас-но… – Я едва слышал собственный хриплый шепот. – Вы… девушка… бежать…
– Чушь. Уходите по крыше. Тут ничего не найдут. А мы зажжем светильник и поставим на окно, когда можно будет вернуться.
Я был тверже твердого уверен, что он ошибается. Беглеца искали добрых две недели, но так и не объявили, кто это. Будь это кто угодно, будь это просто узник – про него бы хоть что-нибудь сочинили. А я… меня должны забыть. Никто не должен знать, кто я и кем когда-то был. Но если меня схватят, уничтожат всякого, кто видел меня, всякого, кто говорил со мной. А если к тому же еще всплывет убитый Всадник – смерть будет изысканной и долгой…
– Пожалуйста, – прохрипел я, отчаянно мотая головой. – Правда… Вас убьют за меня… – Слова давались мне с таким трудом, что я весь дрожал, чувствуя, как тьма смыкается надо мной, и терзаясь неизмеримым чувством вины.
– Даже если просто заподозрят?… – Глаза его сузились, а в голосе зазвучал гнев.
Я кивнул, всей душой сожалея, что не могу сказать ему, как я раскаиваюсь в собственной слабости. Почему, ну почему я остался у Каллии?!
– И вы не сказали нам, как мы рискуем? Да как же так можно?!
На то, чтобы это объяснить, ушло бы гораздо больше слов. А я мог лишь выдавить: «Уходите быстро».
– Я позову Каллию. Встретимся на крыше.
– Нет.
Он яростно глянул на меня.
– Вы что – останетесь и будете дожидаться, когда за вами придут?!
– Уходите. Пожалуйста.
– И что? Какой-нибудь неотесанный чурбан из королевской стражи прихлопнет вас как муху, отнимет жизнь, которую мы с Каллией едва спасли, а нам придется покинуть дом именно за то, что мы ее спасали? Тогда с вашей стороны было бы куда порядочней умереть в той конюшне!
– Меня не убьют.
