Что до меня, то я вряд ли мог бы потом рассказать, сколько человек меня слушали и кто там был, потому что надо было заставить умолкнуть все, чтобы услышать Роэлана.
«Господин, – шепнул я в глубоком моем молчании. – Слуга твой Эйдан ждет зова твоего».
И мгновение спустя этот зов пришел – стремительный поток чувств смял меня, как летний ураган, огонь заструился по моим жилам, дыхание замерло, а потом я собрался с силами и расслышал его слова. Гулкого одиночества больше не было – в сердце моем звучал голос, полный нежности:
Любимый мой, утешь меня в беде.
Я жажду вспомнить все, что я забыл,
Заставь меня все вспомнить, пой мне, Эйдан…
Мой учитель. Мой господин. Мой бог.
В тот день я пел о возвращении домой, о промерзшей земле там, где некогда – века назад – был рай. Я пел о превратностях пути, о тоске по дому, о забвении, о бремени лет и о беге времен и о том, как путник подумал было, что все потеряно. Гвайтир потом говорил, что судьи плакали, слушая меня, но я не помню ничего, кроме того, что Роэлан отвечал мне. В его песне, которую слышал только я, сердце путника нашло успокоение – он увидел озеро огня среди снегов, он повстречал братьев и сестер, с которыми так долго был в разлуке, и радость переполнила меня – я застыл, зачарованный, пока не стихли последние божественные ноты.
– Где ты такому научился, мальчик? – спросил кто-то из судей. – Кто водил по струнам твоей рукой? Твои пальцы рождают музыку ветра, песня твоя славит лунный свет на снегу, щебет птиц, шепот зимнего тумана…
– Моими руками и голосом повелевал бог музыки, – ответил я. Точно так же ответил бы любой богобоязненный музыкант. Я не сказал, что Роэлан наставлял меня, что его голос звучал в моем сердце, что он отвечает на мою музыку, что он научил меня находить красоту даже в грубом драконьем реве. Если бы я рассказал им, как мой бог сделал то, что сделал, они посчитали бы это похвальбой. Это было таинство, и таинством это и останется. А им ни к чему было об этом знать.
И вот запястье мое пометили серебром, и меня провозгласили певцом Гильдии, посвященным Роэлану.
Семь лет я путешествовал по стране из конца в конец, и моя жизнь была нескончаемым праздником радости, волшебства, красоты. Я не отказывался ни от одного приглашения, ни один путь не казался мне слишком дальним, опасным, нестоящим; я не брал платы – только пропитание и кров, – ведь никакой дар не мог сравниться с роскошью, уделенной мне самой жизнью. Я был голосом бога, я нес его радость в богатый дворец и в убежище прокаженного, в замки и в нищие кварталы больших городов. Я пел перед королем и перед его солдатами на поле битвы – и перед голодными израненными солдатами в убогих их приютах. Король Руарк умер, и я пел погребальную песнь, а когда мать лежала на смертном одре, я пел ей, вплетая в песнь слова дорогих ей людей и образы всего, что она любила. И когда мой восемнадцатилетний кузен Девлин стал королем Элирии, я с арфой в руках засвидетельствовал ему свою преданность. Но я неизменно возвращался к драконам, издалека наблюдая, как Всадники отдают им приказы, и прислушиваясь к их крикам, полным муки, безудержной ярости и горя, и впитывая их в себя.
Мы с кузеном Девлином прекрасно ладили. До моих одиннадцати лет, когда я заново родился, мы встречались на всех семейных и государственных праздниках – нам накрывали отдельно и предоставляли самим себе, а взрослые тем временем говорили о своих взрослых делах. Соперничества, которое неизбежно должно было возникнуть между двумя высокородными ровесниками – а я был всего на полгода моложе, – между нами не возникло: нас интересовали совсем разные вещи. У него вовсе не было слуха, а я не скрывал отвращения к военным и государственным делам, его же больше ничто не занимало. Я горько жаловался маме, что приходится тратить время на фехтование и верховую езду, а ведь Девлина не заставляют столько же упражняться на флейте с моим строгим учителем. Но мы находили, чем заняться вместе, и радовались редким встречам.
Во время трехлетнего безумия и после приема в Гильдию я видел кузена редко. Если он и завидовал мне – ведь я достиг вершин в своем деле, а он по-прежнему считался «мальчиком» в могучей тени отца, – то любую зависть могла утешить неколебимая уверенность в том, что рано или поздно он взойдет на самый высокий престол в мире. Девлин был единственным сыном, а четыре его сестры давно вышли замуж за живших в отдалении вельмож, которые были сильными союзниками Элирии, но никак не соперниками Девлина. К тому же за пятьсот лет ни один король Элирии не прожил более пятидесяти лет. Цена за то, что можно лететь в бой на драконах, очень высока: война никогда не кончалась. В этом мире перестали прощать, и отмщение следовало неминуемо.
Спустя год после коронации, когда мне было восемнадцать, я пел на свадьбе Девлина с прекрасной девушкой безупречного сенайского рода, а еще через год – на церемонии провозглашения его новорожденного сына принцем Тессинским, наследником элирийского престола. Ни разу мне не удалось и словом перемолвиться с кузеном, но с его сыном я провел целый час – мы ждали в саду, когда начнется церемония. Ребенка, завернутого в роскошные ткани, держала на вытянутых руках сердитая придворная дама; он все время плакал, и это могло испортить мелодию, которую я собирался петь в его честь.
Мне никогда не доводилось иметь дела с младенцами, но когда дама принялась ругать ребенка, я сказал, что попробую его успокоить. Уловив мелодию его плача, я стал петь нечто обратное. Когда он брал выше, я понижал голос, а если он начинал ритмично вскрикивать, я смягчал ритм плавными переливами. Когда он взмывал к небесам, я тянул его на землю, и вскоре он замолчал и уставился на меня. Я улыбнулся, продолжая петь, и он ответил серьезным воркованием. Я начал новую песню, и он вторил каждой модуляции своим лепетом. А потом рассмеялся и замахал ручонками.
То, как этот ребенок изумленно восторгался колыбельной, которую я пел ему пронизанным солнцем летним днем, открыло мне новую вселенную. Он смеялся, гулил и крепко держал меня за палец, когда я ударял по струнам, и я мог теперь вплести в ткань мелодии нить чистоты, невинности и ясного восторга. За два последующих года я прислал ему крошечную дудочку из Флориана и серебряный колокольчик-ллама с Годайских гор, музыкальную шкатулку, где кругами маршировали солдатики, и барабан, в который бьют дикари в степях на Востоке. Ежемесячно я писал ему письма, я описывал все, что видел и где побывал. Мне было приятно думать, что он – моя семья. Я надеялся, что когда-нибудь снова увижу его и смогу должным образом поблагодарить за дар, который он мне преподнес.
На четвертый год правления Девлина я получил предписание немедленно явиться во дворец в Валлиоре. Я только что вернулся из двухмесячного путешествия по Эсконии и гостил в богатом купеческом семействе Эдеров – мы подружились, когда я только начал путешествовать и как-то пристроился к их каравану. У них был сын Джеральд – примерно мой ровесник. Преодолев робость перед моей славой и положением, он стал моим лучшим другом. Джеральд был стоек и благоразумен, но любил приключения и объявлялся всякий раз, когда я путешествовал вместе с их караваном. Вместе мы повидали мир: он
