– Я попросил бы три тысячи.
– Знаете, не совсем законно что-либо просить. Вас должен вполне устроить аванс в сумме месячной ренты.
– Всегда так делается. Таков обычай. Обычай – все равно что закон.
– Но две тысячи долларов!
– Спрос на мою лавку большой. Двое сегодня там крутятся. Один сказал, сильно заинтересован, с женой потолкует и завтра придет.
Руперт Хардман хлебнул пива. Очень горького на вкус. Он задолжал за три месяца за комнаты в Клубе в Куала-Лумпуре. Задолжал за машину. Задолжал по разным счетам из отелей. Слишком много денег потратил на девушку по имени Энид.
– Не желаете снять помещение?
– Нет. Да. Постойте. – Хардман взглянул в маленькие вопрошающие глаза, в китайские глаза, в глаза с чужим этическим кодексом, в глаза, в которые он мог взглянуть, но никогда не смог бы заглянуть. Лучше пятьдесят лет Европы. – Я к вам завтра приду. Рано. Наверно, сниму помещение. Вопрос в том, чтобы денег набрать.
– Наличными.
– Хань! – грянул голос, как гонг. – Хардман, ах ты, скотина. – Коричневый человечек с огромными зубами и широкими, как ворота, усами, рванулся к нему, обнял любящими руками, коснулся колючей щекой. Это был хаджа Зейнал Абидин. – Хардман, скотина, – объявил он, – бросил на пол Коран и наступил на него. Мужчина, который не уважает религию другого мужчины.
– Неправда, – сказал Хардман. – Ты его сам бросил на пол. Сказал, что для перевода Коран слишком священный. Сказал, что английский Коран – богохульство. И сам на него наступил.
– Не уважает религию другого мужчины, – повторил хаджа Зейнал Абидин. – Свет увидел. Я ему свет показал. А крайнюю плоть все равно сохранил. – И хрипло рассмеялся, показав красное горло и бессчетные зубы. – Хорошее слово, – продолжал он. – Я нынче боссу своему говорю. Говорю, мистер Чизи, приходит пора, когда в стране не останется ни одного необрезанного. Говорю, крайнюю плоть отправят по домам вместе с ее владельцами. А он спрашивает, что такое крайняя плоть. – Хаджа Зейнал Абидин громко, пронзительно посмеялся. – Только подумать, что я разговариваю на языке белых лучше, чем белый.
– С точки зрения анатомических фактов, – возразил Хардман, – у меня нет крайней плоти. Ее обрезали в младенчестве.
Хаджа Зейнал Абидин на секунду насупился. Потом вновь оживился и с большим благодушием представил тупого индуса, пришедшего с ним. Индус улыбался и был очень пьян.
– Мой коллега, – сказал хаджа Зейнал Абидин. – Нынче у него выходной, он старается провести его на свой обычный манер. Напивается и идет делать покупки. К счастью, сегодня китайский Новый год, так что многие магазины закрыты. Но он уже купил два холодильника, радиолу и «санбим-толбот».[15] Везде выписал чеки, а у самого и двух центов нету. Впрочем, его уже знают почти во всех магазинах. Сейчас обслуживают в основном приказчики, тукай ушли выпивать. А я рядом был и все чеки забрал. Когда-нибудь он в беду попадет. Ему два года назад доставили бульдозер, а он говорит, не знаю ничего. Снова будет то же самое, только, может, на сей раз окажется кинотеатр.
Ни в одежде, ни в поведении хаджи Зейнал Абидина не было никаких признаков пятидесятничной благодати, которую традиционно источает мужчина, совершивший паломничество в Мекку. Он не носил тюрбана, за открытый ворот нейлоновой рубашки был аккуратно заправлен галстук с заколкой в виде лошадиной головы, фланелевые брюки с хорошо отглаженной складкой, начищенные туфли. Дышал он ободряющим запахом хмеля, почти не убитого чесноком. Ему было под пятьдесят, и он обладал удручающей жизненной силой. Потребовал пива. Мистер Хань объявил, что ему надо идти.
– Завтра, – сказал Хардман.
– Ты ему деньги должен, – воскликнул хаджа Зейнал Абидин. – Все должны Ханю деньги.
– Хочу контору открыть, – пояснил Хардман. – Вот и все.
Хаджа Зейнал Абидин заговорил серьезным доверительным тоном.
– Деньги, – сказал он. – Тебе деньги нужны. Знаю. – Наклонился, приблизил к лицу Хардмана большой нос, большие глаза, щель в усах. – Я тебе говорю, только один способ есть.
– Знаю. Я думал. Надо еще немножко подумать.
– Что тебя удерживает?
– Тебе известно, что меня удерживает. Вернее, удерживало.
– Ну вот, опять, – взбесился хаджа Зейнал Абидин. – Потому что она малайка. Расовые предрассудки. Расовая ненависть. Я тебе еще раз говорю, английская скотина, не будет на земле мира, пока расовая ненависть не прекратится. Ты нас презираешь потому, что белый. Презираешь меня потому, что я малаец. Называешь малайским ублюдком. Ну а я не малаец. Афганец. – И триумфально откинулся на спинку стула. Тупой индус тихонько запел про себя.
– Неправда. Ты знаешь, что это неправда, глупый афганский ублюдок.
Хаджа Зейнал Абидин взревел от смеха. А потом сказал:
– Она женщина молодая. Ей всего сорок два. Что касается двух других мужей, не верь россказням. Оба управляли поместьями. Вполне возможно, что их коммунисты убили. Будешь хорошим мужем, она все для тебя сделает. Ничего не пожалеет. – И серьезно сильно сморщился. – У нее деньги есть.
– Удивительно, что на нее никто еще не позарился, – заметил Хардман. – Ты, например. У тебя сейчас всего одна жена.
Хаджа Зейнал Абидин подался вперед, на губах пена, лицо – дьявольски хитрая маска, в зубах точно нож зажат.
– У меня было четыре жены, – объявил он. – И четырнадцать или пятнадцать детей. Точно не помню. Из всех жен осталась одна, первая. Она для меня единственная женщина. Недавно я понял, что всегда так было. Обладает силой притяжения. Единственная на свете женщина, пробуждающая у меня хоть какой- нибудь аппетит. Хоть какой-нибудь аппетит. – Само слово он выговаривал с каким-то аппетитом. Хардман почувствовал, как его собственный рот наполнился слюной. – Никто не сравнится с арабскими женщинами, – мечтательно, лирично молвил хаджа Зейнал Абидин. – Ни по красоте, ни по верности. Ей было двенадцать, когда я ее впервые увидел в родительском доме, глаза темные, огнем сверкавшие над покрывалом. Было это в самой Мекке. Она не только дитя Мекки, но и госпожа из линии Пророка. Госпожа, да. Больше госпожа, чем вот эти малайские женщины, не истинные мусульманки. Шляются в пудре, на высоких каблуках, на людях пиво пьют. Стыда у них нет.
– Никакого выхода не будет? – спросил Хардман. – Если женюсь, ислам придется принять.
– Почему бы и нет? – взорвался хаджа Зейнал Абидин. – Это истинная религия, ты, христианский ублюдок. Единственная. Остальные – одно подражание.
– Ох, ты просто не понимаешь. – Хардман вновь ощутил безнадежность. А вскоре сказал: – Ты мне должен помочь выбрать имя. Мусульманское.
– С удовольствием, – согласился хаджа Зейнал Абидин. – Это мой долг, раз ты мой друг. А также станешь крестником. Ты будешь Абдулла бен Хаджа Зейнал Абидин. Нет, пет. Есть имена получше Абдуллы. Надо по-настоящему хорошее выбрать. – И призадумался.
– Значит, нынче вечером, – решил Хардман, – сделаю предложение.
– Много хороших имен. Просто вспомню имена своих сыновей. Не могу всех припомнить. Латиф? Реджван? Реджван – хорошее имя. Означает «Божья милость».
– Не хочу, чтоб меня Божьей милостью звали. Это женское имя.
– Тебя будут звать так, как я скажу. – Хаджа Зейнал Абидин растолкал индуса, заснувшего компаньона. – Проснись! Момент торжественный.
– Пойду к ней после обеда, – мрачно объявил Хардман.
– Все пойдем, – воскликнул хаджа Зейнал Абидин. – Составим компанию. Пойдем, и других соберем. Пива купим. Сначала позовем Кадыра. У него мотоцикл с коляской. Кадыр – хорошее имя. Абдул Кадыр. Тебя будут звать Абдул Кадыр бен Хаджа Зейнал Абидин. Вот как тебя будут звать.
– Б. П.[16] Адвокат высшего ранга. Немножко громоздко.
– Пошли, – сказал крестный отец Хардмана, вставая и поднимая за шкирку своего друга-индуса. Индус с улыбкой проснулся. – Великое событие. Неверный призван вернуться на путь истинный. Хвала Аллаху. – Он
