стоя допил свое пиво, удовлетворенно вздохнул, со стуком поставил высокий стакан. И пошел впереди всех к дверям, распевая тонким воем муэдзина.
Руперт Хардман последовал за ним в слабо освещенную тьму, Абдул Кадыр бен Хаджа Зейнал Абидин, наследник двух культур. Хвала Аллаху.
3
– Кто-нибудь должен быть дома, – сказала Фенелла. – Машина стоит.
– «Лендровер».
– Попробуй еще.
Краббе опять постучал, но слабый деревянный стук как бы поглотили широкие малайские просторы, подавило великое запустение. Ящерки стрелой метнулись в знакомые песчаные норки, солнце оглушало, коза вдалеке издавала дрожащий жалобный призыв. Жизнь индифферентно шла своим чередом, супруги Краббе никому нужны не были. Может, им следует по примеру своих передвигающихся боком тезок выкопать ямки, потом упокоиться в пустом широком море, отвергнув теплокровный земной мир. Но Виктор Краббе решил действовать. Вошел в дом, робко оглядел большую гостиную: сплошное дерево, выкрашенное в темно-желтый цвет, картины, половики, столики для выпивки, книги, веера из Тренггану, келантанское серебро, пустые стулья. Неуверенно крикнул:
– Есть тут кто-нибудь?
Тишина проглотила вопрос. Потом пустота лениво привела себя в движение. Открылась дверь, одна из трех, ведущих предположительно в спальни. Возник мужчина в форме ополченца с тремя звездочками на погонах. Темноволосый, усатый, большой, черты лица банально красивые – нос прямой, ямочка на подбородке, темно-карие доброжелательные глаза, уши маленькие, здоровый загар; ни одна умная женщина дважды на такое лицо не взглянет. Краббе заметил: форма только что надета, пуговицы застегнуты с определенной небрежностью, шорты сидят мешковато, поспешно причесаны волосы. С симпатией услышал мягкий шотландский голос.
– Вам Толбот нужен? Он обычно возвращается не раньше трех. Миссис Толбот через минуточку выйдет. Мы с ней репетировали сцену из пьесы, которую хотим поставить. Раскричались немножечко, поэтому ваш стук не слышали. Наверно, только что приехали? Я – Бэннон-Фрейзер.
Последовали рукопожатия. Бэннон-Фрейзер заинтересованно улыбнулся Фенелле.
– Мы тут не часто видим светловолосых леди, – сказал он, – теперь, по крайней мере. Вы уже, наверно, слышали.
– Нет, – призналась Фенелла. – Я – нет.
– О, – пояснил Бэннон-Фрейзер, – все дело в Абане. Слышали про Абана?
– Я читал, – сказал Краббе. – Во всяком случае, про должность читал, так сказать, про парадигму Абана. Что Абан делает со светловолосыми женщинами?
– Что делает? – Бэннон-Фрейзер рассмеялся, показав неизбежные крепкие белые зубы. – Что он делает со светловолосыми женщинами? Он их любит, дружище, и все ему мало. – Мальчишеская похотливость исчезла из его взгляда. – Простите, – серьезно сказал он Фенелле, – не стоило этого говорить. Вы из Службы просвещения, да? Ну, по-моему, с вами все будет в порядке. Он пока забавляется только на уровне Министерства осушения и орошения. Или сельского хозяйства. Земные дела. Образование, я бы сказал, немножко выходит за рамки его интересов. Мне теперь надо идти. Миссис Толбот уже вот-вот придет. Заходите как-нибудь в столовую. Или в клубе увидимся. Выпьем, – добавил он, словно мысль эта вдруг его осенила. И ушел с торопливостью мужчины, выполнившего свой долг, который по прошествии долгого времени все больше и больше превращался в формальность, в сберегающую труд функцию, в рутину, столь же приятную, как пятидесятая в день сигарета. Краббе с Фенеллой решили присесть, слыша, как «лендровер» с ревом удаляется по дороге.
Картина, висевшая на стене, явно любительская картина, привлекла внимание Краббе. Растущие в лесу женские груди, очень длинные, кисточками распушившиеся на сосках. Растительность примитивно раскрашена, словно детский молочник. У Краббе пропал аппетит. Он зачарованно разглядывал другие: змея вползает в женский рот; стилизованный сатир выскакивает из пупка в виде чашки; парад розовых бедер. На каждой картине проставлены смелые ярко-зеленые инициалы Э. Т. Вскоре они оба с Фенеллой бродили по комнате, время от времени сталкиваясь и бормоча:
– Извини.
– Хочет шокировать, – заключила Фенелла, когда они вместе тянули шеи к какой-то плакатными красками написанной плоти и членам с неправильными пропорциями вроде эротического Лаокоона. – Хочет, чтобы все считали его интересно порочным. Сплошное ребячество.
– Не надо смотреть, – сказал голос. Они пристыженно оглянулись. – Я это делаю ради собственного удовольствия. – Голос шел из дверей спальни, изо рта с сигаретой. Она была худенькая, в костюме как бы для балетных занятий. Лицо мальчишки, предводителя шайки, сглаженное невинностью, свойственной людям, которые по той же странной причине, что не позволяет взрослым понять тайну свиста или езды на велосипеде, так никогда и не освоили искусства любви или жалости, не уяснили как следует моральную дихотомию. Глазки маленькие, губы тонкие, черные волосы скромно зачесаны на пробор, как у Мадонны. Голос слабый, словно голосовые связки разъедены какой-то кислотой. Краббе вдруг услыхал голос малайской девочки, которая год назад поманила его с одинокой обочины:
– Я – Энн Толбот, – объявила она. – Вас, наверно, должны были встретить, или что там еще. Муж мне никогда ничего не рассказывает. Садитесь, пожалуйста, оба. – Фенелла вспыхнула: она не вставала при встрече, а просто стояла. Смутно вспомнила фильм, где шлюха времен Реставрации ободряла герцогиню: «Тут у нас без церемоний, леди». И не стала садиться, пока не досчитала до пятидесяти. Кроме того, считая, рот держала закрытым.
Краббе представился, и почему-то вдруг этого устыдился. Его фамилия вызывала ошибочные ассоциации с ракообразными, паразитами, вместо невинных диких яблок.[17]
– Краббе, – повторила миссис Толбот. – Краббе. Хорошая фамилия. Напоминает про дикие яблоки. – (Я ошибся, подумал он, посчитав их невинными.) – Я всегда страшно любила варенье из диких яблок, в Англии, конечно, когда была маленькой девочкой. А теперь никогда его не получаю. Никогда. Столько всяких вещей не могу получить. – Откинулась на спинку кресла, слабо выпустила дым. – Так надоедает все это.
Теперь Фенелла села. Взглянула на Краббе, который уставился в пол, и оба ощутили легкую дрожь предчувствия вдобавок к ветерку от потолочного вентилятора. Краббе чувствовал еще и стыд. Все это было описано много лет назад в рассказах человека, которого до сих пор хорошо помнили на Востоке. Уилли Моэм,[18] чертовски хороший игрок в бридж, истинное достояние любого клуба, вспомнил меня и вставил в книгу. Все тут слишком просто. Та самая елизаветинская пьеса об адюльтере и ревности, вспоминала Фенелла, пьеса с ироническим названием «Женщина, убитая собственной добротой», отражает в тысячу раз более сложную цивилизацию. Фенелла с Краббе коротко переглянулись, и анонимное письмо уже было разорвано.
– Что касается выпивки, – сказала миссис Толбот. – У наших слуг выходной. Не пойму, каким образом у двух малайцев могут оказаться кузены китайцы, но они так сказали, взяли выходной и отправились праздновать Новый год. Может быть, вы, миссис Краббе, нальете нам джипа и вермута. Все в буфете. А лед в холодильнике.
– Мне выпивать не особенно хочется, – отказалась Фенелла.
– И мне тоже, – подхватил Краббе, – не очень.
– Ну, – сказала миссис Толбот, – а я выпью. – Одарила Краббе пятисекундным взглядом маленьких глаз, гримаской тонких красных губ, пожала очень худыми плечами, поднялась, направилась к буфету. Краббе по-лягушачьи растянул рот и легонько развел руками Фенелле. Потом приблизился гул автомобиля, замер перед бунгало, и оба они облегченно вздохнули. Тяжело затопали поднимавшиеся ноги, и Краббе встал.
– Не говорите мне, не говорите, – предупредил Толбот. – Бишоп. Мы снова вместе. Боже мой, как давно это было. Здравствуйте, миссис Бишоп. Как всегда, молода и прекрасна, несмотря на тяжелое бремя лет. А другие ребята как, Бишоп?
Лунообразная физиономия неотесанного деревенщины, клок прямых соломенных волос свешивался на одно стекло веселых очков. Мясистое лицо, пухлое, коренастое тело, упакованное в голубую рубашку и в
