– Двадцать восемь к одному, – сказал Говард.
29 000 фунтов, подумала я про себя. Это слишком много для людей нашего типа, и я себя стала немножечко лучше чувствовать насчет проигрыша, теперь точно зная, что Говард поступил неправильно и сам не очень-то рад, можно было сказать, – он тянул сигареты одну за другой как бы с какой-то жаждой. И все это время голос комментатора на ипподроме бубнил про эту лошадь, и про ту лошадь, все они для меня одинаково выглядели. Экран наш семнадцати дюймов, прыгавший и заносившийся снегом, когда мимо по улице проезжали машины, был сплошь забит лошадьми, они ржали и бегали туда-сюда рысью, или чем-то еще.
– Вон, – мрачно сказал Говард. – Вон та черная лошадь. Тот самый Дальнамейн. Молю Бога, чтоб я правильно сделал. – И начал грызть ногти, я всегда ненавидела эту привычку и поэтому выдернула у него изо рта его пальцы. Он что-то пробормотал, тут все лошади встали по стартовым номерам, а потом побежали.
Комментатор нам все рассказывал таким тоном, как у какого-нибудь проповедника в церкви, хотя очень быстро, на одной и той же ноте:
– А он то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то, и то-то, и то-то. А он то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то, и то-то, и то-то, – делая глубокий вдох перед каждым новым «а» и все больше и больше волнуясь.
Происходило же вот что: Новый Боец впереди, Мшистая Морда, Пантофель, Солнечный Восход и Сабо позади, Ветреный Кряж в хвосте, что бы это ни значило. За семь фарлонгов до конца Красавчик Весельчак обошел Нового Бойца, Солнечный Восход, Первичный Двигатель и Сабо. Потом последний поворот, и маленькое преимущество получил Первичный Двигатель, потом вышел Пантофель, осталось два фарлонга, Пантофель впереди на корпус.
– Давай, Дальнамейн, – абсолютно неожиданно завопил Говард, и мы оба ударили кулаками по своим коленкам, комментатор очень быстро тараторил все на той же одной ноте, а Говард вопил: – Давай, Дальнамейн, сукин ты сын! – Дальнамейна пришпорили, вперед вышел Ветреный, потом пошли последний фарлонг, и Дальнамейн стал лидером, прямо за ним Ветреный, Дальнамейн все держался, и вот финишный столб. Дальнамейн обошел Ветреного на голову, как говорится, и мы с Говардом даже не знали, то ли нам прыгать и расколачивать мебель, то ли попросту отключиться как бы в онемении.
Вот что я сказала:
– Пожалуй, пойду заварю чашку чаю. – И пошла заваривать, а Говард выключил телик и просто сидел там с разинутым ртом, глядя в его большой квадратный молочный ослепший глаз. Прихлебывая чай, что нам было необходимо, уж можете мне поверить, Говард сказал:
– Двадцать восемь тысяч фунтов, вот сколько это будет. И вот что я сделаю: половину положу в банк на время, а на другую буду играть, скажем, неделю, и если чуточку повезет, то нам хватит на то, что задумали.
– Тысячу ты получишь обратно, – напомнила я. – То есть ту, что поставил. Знаешь, букмекер отдаст ее тебе обратно.
– Ох, да, – сказал Говард. – Я про это все знаю, но ту самую тысячу я получил ведь за то, что как будто все знаю про книги и всякие такие вещи, так что я ее отдам.
– Кому? – спросила я, давно перестав удивляться любому слову и делу Говарда.
Ох, отправлю тому молодому парню из «Дейли уиндоу». Он сказал, будто знает кучу писателей и поэтов, и тому подобное, которые почти с голоду умирают. Это самое меньшее, что я могу сделать.
– Ты ничего такого не сделаешь, – сказала я чуточку злобно. – Он про тебя в газете так ничего и не напечатал. Он для тебя ничего не сделал.
– Это же не ему, – сказал Говард. – А какому-нибудь поэту, что живет на чердаке, пишет свои стихи, которые никому не нужны, и почти с голоду умирает.
– Откуда ты знаешь, что можно ему доверять и он отдаст деньги кому-нибудь, кто их заслуживает?
– Он кажется порядочным молодым человеком. Смотри, он мне карточку дал. – И Говард вытащил из кармана карточку, на которой было напечатано:
Еще что-нибудь говорить не было смысла; в любом случае, мы теперь спорили просто из-за жалкой тыщи монет, когда у нас столько денег, что мы даже не знаем, куда их девать, – я, в любом случае, – а Говард рассуждает о том, чтоб еще больше сделать. Лучше всего было мне перестать спорить, думать, планировать и как-нибудь заняться чаем. Конечно, не попросту чашкой чаю, а что-нибудь приготовить, разогреть те самые рыбные палочки, которые мы съесть не смогли, облив их теперь чуточкой томатного кетчупа. К чаю пойдет отлично.
Глава 12
Следующая неделя, как вы легко можете себе представить, была здорово хлопотливой, начиная с воскресенья, когда нам, конечно, пришлось пойти повидать моих маму и папу и сказать, мы им дарим подарок, чего б они ни пожелали для дома, и они подумали про холодильник, так что мы сказали, посмотрим. Это было утром. Днем Говард отправился навестить свою тетку, просто сам по себе; я понятия не имела, что он ей сделал, но догадывалась, что дал чек, а на сколько, понятия не имела, и не расспрашивала. Теперь я увидела смысл счета в банке, открытого Говардом год-два назад, на котором у нас до сих пор ничего не было на самом деле. Я всегда говорила: «Мы получаем зарплату и тратим зарплату. А ты платишь банку комиссионные и всякую всячину, пока банк ничего не делает, чтобы их заработать». А он всегда говорил: «Так полагается. Кроме того, в один прекрасный день банк нам в самом деле понадобится, попомни мои слова». Разумеется, мне никогда и не снилось, что так будет на самом деле, однако вот оно, большое, как жизнь, причем вдвое прекрасней, а Говард был прав, как всегда.
Вечером в воскресенье пришла Миртл со своим мужем Майклом, Говард, конечно, не хуже меня видел, чего им надо, хоть и был занят газетами про скачки, на кого надо ставить на следующей неделе. Миртл с чувством, захлебываясь, говорила, как все это было чудесно, мы, конечно, ни слова не проронили про то, что Говард уже сотворил со своей тыщей монет, точно так же, как маме, папе и тетке Говарда, хотя думали, скажем попозже, когда Говард доведет до конца свой так называемый план. На самом деле Миртл с Майклом были лишь первыми из людей, которые начали к нам заглядывать, а раньше никогда не заглядывали, и мы этим немножко пресытились, хотя Говард сказал: «Всего этого следовало ожидать.
