идти за покупками, но подумала, если вернусь примерно в полвторого, будет полный порядок. Говард, в конце концов, съел хороший большой завтрак, и, в любом случае, сам мог уйти, я что-то помнила насчет дел в банке насчет заграничной валюты на ту самую поездку за границу. Почему во всем мире нельзя завести одни деньги – фунты, шиллинги, даймы, или там доллары, центы, – не знаю. Так или иначе, Говард сильно хмурился насчет заграничных денег. Значит, будет нынче утром раздобывать в банке деньги и аккредитивы, и всякие вещи. Я направилась с высоко поднятой головой – просто атас, как сказал бы мистер Слессор, – к «Висячей лампе», милому маленькому отелю, и пара городских субъектов более грубого типа, которые не работали, проводили меня старым волчьим свистом, но я высоко держала голову. Должна упомянуть, день был туманного и холодного сорта, но мне было тепло и чудесно. Чудесно. И тепло. Ясно?
Я немножко робела спрашивать мистера Гласса у администраторской стойки, но сделала это, и никто на меня странно не посмотрел, как можно было ожидать. Девушка сказала:
– Одну секунду, мадам, – конечно, как следует поглядев на мою норку, пока это все говорила. Потом звякнула в номер, а потом спросила меня: – Как мне вас назвать?
И я ответила тоном очень высокого класса:
– Мисс Гласс. – Так меня осенило под влиянием момента. – Его сестра, – говорю, чтоб все вышло уж абсолютно на высшем уровне. Я была в перчатках, поэтому никто не мог сказать, обручена или нет, замужем или нет. – Он там? – спрашиваю, а он явно был там. – Если да, я прямо поднимусь.
– Номер 142, – сказала та самая девушка и занялась своим делом, записывая что-то кому-то в счет или типа того, но сначала еще раз как следует посмотрела на норку.
Ну, так как номер тот был на втором этаже, я поднялась по лестнице и уже через один пролет чуточку задохнулась, что, разумеется, вовсе не было связано с подъемом по лестнице. Нашла номер 142 и стукнула, чуточку робко.
– Войдите, – разрешил голос Редверса Гласса, и я вошла.
Я как-то читала в какой-то женской газете, по-моему, «Фимейл», про одного поэта, кто просто кидался на женщин, – это был лорд Байрон, женившийся на собственной сестре или на ком-то еще; почему нас не могли научить ему в школе? Ну, Редверс Гласс был точно таким же, сразу кинулся. То есть кинулся на меня, надо было б сказать. Он сорвал с меня норку и просто кинул на пол в той самой своей маленькой комнатке, и обнял меня, и прижался губами, и вел себя, как сумасшедший, видно, очень уж сильно меня хотел. Это было странно, – мужчина из Лондона, где все девушки такие шикарные и утонченные, да еще сын сэра, и хочет меня с такой жадностью. Могу вам сказать, я себя очень странно чувствовала. Никогда еще не испытывала ничего подобного. Из-за этого и краснею теперь, рассказывая, как он уложил меня в ту самую постель и как-то очень ловко раздел, не особенно путаясь и чертыхаясь из-за всяких завязочек и вещей. Когда я говорю, он хотел меня с жадностью, не имею в виду эгоизм, как у некоторых мужчин. Ему жадно хотелось, чтоб я его любила, и он сам хотел меня любить. Сначала я чувствовала стыд и вину перед Говардом, а потом происходившее стало намного важней всех тех чувств. Я просто хотела его, вот и все, а он хотел точно того же, чего хотела я. Он все делал правильно, без эгоизма, однако все равно как бы бешено, все время очень взволнованно, все время повторяя: «О боже, это слишком. Я всего этого не заслуживаю», снова и снова. Часто говорят, будто время остановилось, только я всегда думала, просто так говорят, это ничего не означает, но сказала бы, что прошло много дней, ну, хотя бы часов, а от начала до конца оказалось всего меньше получаса. Когда все было кончено и я по-настоящему расслабилась, чувствуя себя на вершине мира, он стал милым, и нежным, и любящим. Я заметила, он побрился до моего прихода, от него пахло лосьоном после бритья, пряным, другим, чем у Говарда.
– Когда я тебя снова увижу? – спросил он. А я просто не знала, это было немножечко трудно. В каком-то смысле хорошо, что мы с Говардом через несколько дней уезжали на тот самый отдых.
Скоро я оделась, старательно накрасилась, надела норку и готова была возвращаться.
– Вызови мне такси, – сказала я, что он и сделал, позвонив в администраторскую и очень мило попросив своим милым сладким голосом. И нежно поцеловал меня, что было очень тактично с его стороны, ведь я только что старательно накрасилась.
– Завтра? – сказал он. А я говорю, посмотрю. Взглянула на дивные перламутровые часы, которые мне купил Говард, и увидела, что всего без двадцати час. Самое время разогреть бифштекс в банке, пудинг с почками, сварить картошки, и мы сможем съесть ленч в обычное время.
Когда я ехала домой в такси, – мисс Гласс, похихикивая над этим, – то вспомнила, что забыла спросить Реда, как я его называла, какую это секретную вещь Говард просил его сделать, что-то там в связи с тем, что он поэт, писатель, или кто там еще. Говард не скажет, я знала, от Говарда никогда ничего не добьешься. Поэтому надо бы повидать завтра Реда и выяснить, что происходит. Я всегда терпеть не могла людей с секретами.
Глава 16
Но я его не увидела ни на следующий день, ни на следующий, до самого дня нашего с Говардом отъезда в Лондон, Говарда и меня, шикарной, сплошь в норке, со всеми теми самыми очень новыми и роскошными чемоданами из свиной кожи или из чего-то такого, с поджидавшим у дома такси. На самом деле, это от меня зависело с ним повидаться, связаться, никак не иначе, он на самом деле и не пытался связаться со мной. В любом случае, это было бы трудно, потому что в те самые несколько последних дней нас с Говардом почти все время не было дома, и вечером тоже, во время еды, – Говард взял напрокат «бентли» без шофера, нет, это был не «бентли», а серебристо-серый «мерс», что бы это ни значило, потому что сказал, что с моей готовкой теперь пора кончать. А в день нашего отъезда в Лондон тот самый Редверс Гласс объявился со своим небольшим багажом, чтобы стать, как он выразился, вроде дневного и ночного сторожа. Объявился он, по словам Говарда, поздно, но до поезда у нас было полно времени, что такое несколько шиллингов, натикавшие в такси? Войдя в наш дом, Ред послал мне какой-то дымящийся взгляд, и коленки мои еще раз превратились в кисель, стало трудно глотать, и я была уверена, Говард видит как бы колотившееся изо всех сил сердцебиение на моем горле. Говард протянул Реду большой конверт, который был запечатан, и говорит:
– Вот, займитесь-ка этим, найдете весьма интересным, превратите в милую поэму, которую можно будет опубликовать в какой-нибудь газете, когда придет время, – а я вам скажу, когда время придет, – чтобы весь мир узнал.
– Что это? – говорю я. – Что тут происходит?
– Не бери в голову, – сказал Говард с какой-то очень мрачной улыбкой.
Вообще он был странный мужчина, при всех тех деньгах, которых любой человек может только желать, все равно выглядел по-настоящему мрачно. У меня не имелось никакой разгадки к этой мрачности, так как он теперь давно уже не разговаривал по ночам, не включал свет во всем доме. Я думала, то ли это богатая еда, то ли больше выпивки, которую мы выпивали в последнее время, с тех пор, как разбогатели.
