За столом? Что он говорит? Неужто и здесь, в мифическом мире, пьют и едят? Вот так штука!..
Мы очутились в огромном зале. От двери, сколько видел глаз, рядами стояли столы, покрытые вышитыми скатертями. За ними — по обе стороны — на скамейках сидели мужчины и женщины. Все в праздничных, веселых одеждах. Радовали глаз девичьи венки, мерцали густые, нежные вышивки, белело чистое, как снег, полотно сорочек, синели, алели казацкие шаровары и кунтуши. А еще дальше — разнообразие таких удивительных убранств, что и во сне не увидать такого! Люди в халатах, в тюрбанах, в белых покрывалах, с многоцветными украшениями. Господи боже ты мой!
Куда это я попал?
Все взгляды устремились на меня. Жуткая тишина. Я посмотрел на себя и смутился.
На мне была зеленая фуфайка, резиновые сапоги для охоты, какой-то черный свитер.
Словно грязное пятно на фоне того праздничного великолепия, которое здесь царило.
— Это сын твой, Пылыпку? — сурово спросил красивый широкоплечий человечище.
— Он самый, — ответил отец.
— Как звать?
— Андрей, — прошептал я окоченевшими устами. Глядеть в глаза тому человеку было невыносимо.
— Хорошее имя, — кивнул козарлюга. — Святое. А ты ведаешь — кто я?
— Не… знаю…
— Неудивительно. Я — твой дед Гордей.
— Тато мой, — объяснил отец, поглядывая на меня.
— А это, — положив на плечо своей соседке руку, похвалился дед, — твоя баба Соломия.
Я взглянул на бабу. Она улыбнулась мне ласково, приветливо кивнула. Вот так бабуся! Это же восемнадцатилетняя краля! Уста как маков цвет, звездные глаза, лебединая шея. На кого она похожа? Ба, да на мою же Галю! Словно списана с нее.
А я все гадал — от кого дочка красоту свою переняла? И я не такой, и жена белявая. А теперь ясно, откуда черно-синяя коса, атласные брови!
— А я — твой прадед, — отозвался парубок в сизом жупане, с цветистою лентою на груди. — Семен Гром.
— А я — прапрадед, — воскликнул другой. — Казак Иван Огонь.
И пошло, и пошло. Гул покатился от края до края. Какая же у меня многочисленная родня! Она разрасталась, проникала корнями в иные племена и народы, выплеснулась к древним кочевникам, перебросила мосты в Индию, а там затерялась где-то в нескончаемости легендарных атлантических рас. Я был оглушен, потрясен. Не помню, сколько продолжалось знакомство, сколько клокотал дворец от гомона родни. Затем отозвался дед Гордей.
— Радуйся, сынку. Славный корень имеешь. А из доброго корня и дерево должно хорошее расти. Нет в твоем роду поганцев, отступников. Нет насильников, нет лентяев и никчем. Боевая, работящая и честная родня. Вот я, к примеру. Замучили меня царские жандармы. А за что? За то, что не склонил головы, вспомнил Кармелюка, ушел в лес, чтобы пускать петуха панам несытым!..
— А я, — отозвался прадед Семен Гром, — под Уманью пал от сабли лядской. Славно мы тогда погуляли с Гонтою и Максимом. Можешь гордо называть имя прадеда Семена.
— А я — кобзарь, — воскликнул прапрадед Иван. — Сначала казаковал, потом попал в полон к ляхам. Выжгли они мне глаза, содрали пасов десять кожи на спине, а затем пустили на муки, на глумление. Но я не погиб. Добрался в Украину, научился играть на кобзе. Бродил волями, дорогами, радовал людей несчастных песнею вольною, старинною. Любили меня трепаки, ибо в рабстве страшном я им давал надежду на будущее. Так я состарился да и окоченел где-то в яру от голода и холода. Не беда! Можешь добрым словом вспомнить прапрадеда Ивана! Взгляни — я теперь снова зрячий и молодой! Как и наша бессмертная песня!
Родичи рассказывали о своих подвигах, о героических сражениях, о великих творческих делах, а я стоял перед ними потрясенный, смущенный, уничиженный. Что я им скажу, чем похвалюсь?
И вот умолкло многолюдное собрание. Дед Гордей спросил:
— А ты? Что поведаешь о себе? Родня желает знать.
— О себе? А что мне говорить?..
— Тебе виднее. Какие подвиги вершил? Кем стал?
— Подвиги? Гм… Не знаю. Никогда не думал…
— А о чем же ты думал? — нахмурился дед. — Ну кто ты? Казак? Иль гречкосей? Или, быть может, кобзарь? А то кузнец славный?
— Директор водочного завода, — похвалился я.
Родня переглянулась. Отец сокрушенно покачал головою.
— Директор? — Дед споткнулся на том слове. — А что это такое?
— Ну… старший, что ли…
— А водочный завод? Это… где оковитую гонят? Винокурня?
— Ну да!
— Странно, — укоризненно молвил дед. — Мой внук стал винокуром. Таким богомерзким делом занялся…
— Целый завод? — вздохнула баба Соломия. — Это же можно весь край споить!
— Потерял казацкий дух! — воскликнул Иван Огонь. — Откуда это у тебя корчмарская жилка?
— Неужели мы для того пали в боях, — прогремел дед Гордей, — чтобы наш внук так низко пал? А?
— Я… Меня назначили… Приказали…
— Кто?
— Начальство. Старшие. Поручили. Надо, говорят…
— Как это «назначили»? Если бы не хотел, то не согласился. Иное дело, если бы тебя назначили гетманом или, скажем, куренным атаманом! Тем более что прозвище твое — Куренной. А то винокуром — казацкого сына?! Негоже, негоже!
— А почему на тебе эти лохмотья? — поинтересовался Огонь. — Неужто у тебя нет праздничных одежд? Вышитой сорочки?
— Их теперь больше в самодеятельности надевают. На сцене…
— Как это? Где?
— Ну — когда выступают перед людьми, поют, танцуют. Артисты…
— Петь надо везде. Всегда. Дома и в поле. И танцевать. Значит, ежедневно надо носить праздничные одежды, — сурово заметил прапрадед. — Взгляни на природу, она всегда детям своим — растениям — дарит праздничные украшения. Понял? А ты напялил на себя нищенские тряпки, словно прокаженный какой-то! Стыдно смотреть на тебя!
— Достаточно ему, — примирительно отозвался отец. — Он уже понял. Не для того мы позвали его. Начнем праздник, любимые отцы и матери. Праздник единства.
Наполните чашу вином бессмертия!
Где-то далеко-далеко замерцала хрустальная чаша. В ней искрилась кроваво-багряная жидкость. Ее поднимали сотни рук, прикасались устами, отпивали несколько капель. От края до края полилась нежная песня. Никогда я не слыхал такого торжественного хорала, такой дивной мелодии, таинственных слов. Не передать этого, не запомнить. Не способен я на то. Только ощущение великолепия запомнилось мне. И поразительной уверенности, мощи.
Чаша передавалась из рук в руки, будто летела в воздухе. Вот уже из нее пьет отец, вытирает ладонью усы, передает мне. Я взял чашу, заглянул в нее. Там было пусто. Ни капельки. Как же это? Насмешка? Глумление? Сами пили, а мне — кукиш?
Я взглянул на отца. Он укоризненно покачал головою.
— Видишь? Не досталось тебе вина бессмертия. Не удивляйся. Чаша наполняется вином, как только ее возьмет в руки тот, кто достоин бессмертия…
— А я?
— Суди сам.
