глупости'. Как видите, если уж театры трогать, то, конечно, частные. Упаси бог, коснуться императорских! Тут же предупреждение — 'Думу не следует лупить'. О, конечно, не потому, что это орган московских толстосумов, с которыми Лейкин не считает возможным ссориться. Нет. Думу, видите ли, потому нельзя трогать, что это может ударить по… самоуправлению, сыграть на руку министерству!
В условиях, когда тем, 'доступных для пробирания', почти не оставалось, а глумление над пьяными купцами принципиально не устраивало автора, положение его становилось крайне трудным. Но дело было не только в темах. Еще труднее было с их освещением. Острословие вместо глубокого анализа и серьезных выводов, зубоскальство и столь вожделенный 'выверт' на потеху публике, хотя сами по себе описываемые события были совсем не веселыми. Может быть, это и было самым тяжелым. Чехов делал все возможное, чтобы решить эту, в общем-то, неразрешимую задачу, но чем дальше, тем больше убеждался в безвыходности своего положения.
Вот один из фельетонов 1883 года, написанный в связи с обсуждением в Московской думе порядка праздничной и воскресной торговли. Строя свою заметку, Чехов исходит из того, что для приказчиков, добившихся постановки этого вопроса, неторговый день является днем отдыха, в то время как для 'мальчиков', находящихся в услужении у хозяев, он оказывается полным самой каторжной работы. Заметка заканчивалась призывом к приказчикам повоевать за своих маленьких товарищей.
Корреспонденция о 'мальчиках' — одна из наиболее содержательных и социально острых заметок Чехова. Об их положении он говорит, не очень-то стесняясь в выражениях. 'Они будут, — пишет Чехов, — по праздникам, пока лавка заперта, чистить тазы и самовары, выносить помои, нянчить хозяйских детенышей и за все это получать трескучие подзатыльники… Бить ребят можно, сколько угодно и чем угодно. Не хочешь бить рукой, бей веником, а то и кочергой или мокрой мочалкой, как это делают хозяйки и кухарки. Мальчики ложатся в 12 ч., встают в 5. Едят они объедки, носят драные лохмотья, засыпают за чисткою приказчичьих сапогов. День в холодной, сырой и темной лавке, ночь в кухне или в холодных сенях, около холодного, как лед, рукомойника. И этаких… не десять, не сто, а тысячи!'
Что же, Чехов хорошо знал еще по Таганрогу то, о чем писал, и сделал все возможное, чтобы вылить накипевшее у него на душе. И все же тема эта требовала и не того обрамления, и не того тона, и не тех слов. И это лучше всего докажет сам Чехов, когда познакомит нас с безысходной драмой десятилетнего мальчика Ваньки Жукова, пишущего письмо на деревню дедушке ('Ванька', 1886 г.), когда расскажет нам о трагической судьбе маленькой няньки ('Спать хочется', 1888 г.).
Но ведь и такой фельетон при всех его неизбежных слабостях мог проскочить просто чудом. 30 сентября 1885 года Чехов послал Лейкину очередную порцию обозрений, но вскоре узнал, что они не пропущены цензурой. До нас дошли эти фельетоны. Трудно придумать что-нибудь более невинное. Высмеиваются новоиспеченный 'Общедоступный театр' близ памятника Пушкину, разноголосица в оценке научной работы учеными Москвы и Харькова, упоминается о неаккуратной выплате денег в труппе Александрова и редакции московской либерально-народнической газеты 'Жизнь'. Наконец, в последнем 'куплетце' Чехов прошелся по поводу устроенного Московской думой собачьего приюта, на содержание которого было ассигновано 5000 рублей. Как выяснилось, побывало в нем за все время существования приюта 22 собаки. Это дало Чехову повод пошутить на ту тому, что многие люди имеют все основания пожалеть, что они не собаки. И этого, видимо, оказалось достаточно. Цензор написал: '…Статья не может быть дозволена, как состоящая из обличений, не ограничивающихся простою передачею фактов, но сопровождаемых обсуждением их'.
Получив сообщение Лейкина и выслушав его очередные наставления и советы, Чехов отвечал ему: 'Погром на 'Осколки' подействовал на меня, как удар обухом… С одной стороны, трудов своих жалко, с другой — как-то душно, жутко… Конечно, Вы нравы: лучше сократиться и жевать мочалу, чем с риском для журнала хлестать плетью по обуху. Придется подождать, потерпеть… Но думаю, что придется сокращаться бесконечно. Что дозволено сегодня, из-за того придется съездить в комитет завтра, и близко время, когда даже чин 'купец' станет недозволенным фруктом. Да, непрочный кусок хлеба дает литература, и умно Вы сделали, что родились раньше меня, когда легко и дышалось и писалось…'
Лейкин оплачивал фельетоны-обозрения так же, как и рассказы. Деньги Чехову были очень нужны. Упоминание о том, что у него никогда не бывает десятки на руках, он делает в этом же письме. Однако вести дальше 'Осколки московской жизни' Чехов не стал.
Несправедлив был Антон Павлович, когда упрекал себя в беспечности, в безразличии к результатам своего труда, очень несправедлив.
В том же марте месяце 1886 года, когда Чехов так строго оценивал свою литературную работу в письме к Григоровичу, он написал письмо брату Николаю. Писалось оно, судя, по всему, под свежим впечатлением очередного недоразумения, в котором Чехов, как в фокусе, увидел все то, что так угнетало его в жизни брата и что — он был убежден в этом, — губило Николая. 'Сказывается, — пишет Чехов, — плоть мещанская, выросшая на розгах, у рейнскового погреба, на подачках. Победить ее трудно, ужасно трудно'. Но надо. И дальше он рассказывает, что такое воспитанность, как он ее понимает, каким условиям должны удовлетворять воспитанные люди. Чехов пишет:
'1. Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы…
2. Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и оттого, чего не увидишь простым глазом. Так, например, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра (а если видят, то пьяным), то он поспешит к ним и наплюет на водку…
3. Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
4. Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего… Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают… Из уважения к чужим ушам они чаще молчат.
5. Они не унижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие… потому что все это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво…
6. Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями. Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки… Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее, чем полную…
7. Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой… Они горды своим талантом…
8. Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу… Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт… Им нужны от женщины не постель, не лошадиный пот… Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность… быть матерью… Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи.
И т. д. Таковы воспитанные… Чтобы воспитаться… не достаточно прочесть только Пикквика и вызубрить монолог из Фауста…
Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля… Тут дорог каждый час'.
Да, все это было непосредственно адресовано брату. Но несомненно также, что каждый пункт этой программы имел кровное значение для самого Чехова. Он излагал не абстрактные соображения, а свое кредо, свое верую, излагал программу, которой сам неуклонно следовал, так как и сам должен был по каплям выдавливать из себя раба, обуздывать ту же мещанскую плоть, взросшую на тех же розгах и на таких же подачках.
'Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой…' Что же, Чехов не сразу осознал масштабы своего дарования, а в полной мере, возможно, не понимал этого до самого своего конца. И то возможно, что, с присущей ему скромностью, применительно к самому себе, он вообще избегал этого слова — 'талант', избегал не только в общении с людьми, но и наедине с самим собой. Однако, как бы ни называл, как бы ни оценивал Чехов свое дарование, он, несомненно, верно служил ему, целиком отдавая себя своему делу, которое он понимал как исполнение своего нравственного, своего гражданского долга, своего призвания.
