Владимир Березин
ГРУППА ТРЕВИЛЯ
«Семнадцать мгновений апреля, — транслировали по радио песенку Марики Рокк, — останутся в сердце твоем. Я верю: вокруг нас всегда будет музыка, и деревья будут кружиться в вальсе, и только чайка, подхваченная стремниной, утонет, и ты не сможешь ей помочь…»
Глава первая
Сначала Штирлиц не поверил себе: в саду пел соловей.
Несколько пуль разом ударили в стволы берёз у меня над головой. Было похоже на то, что несколько жуков разом наткнулись на какое-то вязкое препятствие — звук был смешной, какой-то мокрый, и я подумал, что, чем чёрт не шутит, может, тут до сих пор есть берёзовый сок.
С Зоной ни в чём нельзя быть уверенным.
Потом раздалась ещё очередь, и мокрые берёзовые щепки посыпались на меня.
Когда всё стихло, и прошло минут пять, вдруг запел соловей. Он пел чуть подальше, в низине, которая, видимо, спускалась к реке.
После пятиминутной передышки последовала ещё одна очередь.
Славное дело — лежать так и ждать чего-то. В одном фильме моего детства так погибал герой — берёзовые стволы, выстрел и всё закрутилось, и вот уже страдают родственники. Родственников у меня не было, да и на возвышенного героя я не тянул.
Обнадёживало то, что мы лежали в ложбине, и стрелявшие будто бы не догадывались, что земля тут резко уходит вниз. Оттого пули скалывали мягкую древесину у нас над головой.
— При коммунистах такого не было, — сказал Мушкет. — При коммунистах никто у Периметра в тебя бы не стрелял, все были боязливые, а оттого вежливые. И оружия на руках столько не было.
И то верно — сам Мушкет лежал на спине, покусывая спичку, и гладил автомат.
Мушкета знал давно, ещё по университету — он тогда был весельчак, такой настоящий турист. Походы, гитара, дым костра создаёт уют, и что-то там у костра поют чуть охрипшими голосами.
Скажи мне тогда, что он так будет выглядеть, я бы не поверил. Да что там — скажи мне не тогда, а месяц назад, что я буду лежать в берёзовой роще и слушать, как пули чмокают по стволам, я не то что не поверил, я бы решил, что собеседник
Месяц назад я был в другой стране, и прилетел на Родину в прекрасном месяце апреле, который я так любил.
Я любил его, потому что апрель похож на субботу. Суббота в моём детстве была последним учебным днём недели, и, вернувшись из школы, ты знал, что у тебя ещё целый вечер субботы, а потом ещё огромное воскресенье, и только потом опять в школу.
И в университете в субботу тоже был короткий день, так что можно было пойти в лес с рюкзаками и орать под гитару песни у костра… Только с третьего курса это прекратилось, потому что мы попали в лапы к Маракину и свободного времени не стало вовсе, да и праздников тоже не стало. Но мы не роптали, а только радовались — потому что это была настоящая наука.
Впрочем, я отогнал и науку и это «мы», ведь это вело к не очень приятным воспоминаниям этого месяца.
Интересно, как прожил Мушкет эти годы?
Как он попал сюда? Зачем человек соглашается валяться в грязи, имея приличную специальность и диплом? Что там у него было — личное несчастье? Его купили большими деньгами? Кстати, он был, кажется, из Киева… Нет, не помню.
Никогда не думал, что у меня в однокурсниках (вернее, он был на два курса младше), окажется настоящий сталкер.
Судя по всему, это ему даже нравится. Вот он катает спичку во рту, будто ковбой — сигарету. Откуда только они спички берут, в наше время ведь повсюду зажигалки.
Семеро лежали в небольшой котловине, семеро человек слушали, как свистят поверху пули.
Длиться, по всей видимости, это могло бесконечно — пока у неизвестных с той стороны не кончатся патроны. Здесь у всех нервы были крепкие.
Итак, нас было семеро, причём большинство — кроме проводника — я знал много лет. С тремя я дружил в университете, хотя мы учились на разных факультетах и курсах.
Если из нашего пейзажа вычесть стволы и каких-то невидимых бандитов на заднем плане, это можно было бы назвать выездной семинар учёных среднего возраста.
Я любил тогда на такие ездить — правда, возраст был иной и называлось это «школа молодых учёных».
Томность пейзажа нарушала ещё одна деталь — в нашей ложбине лежал поросший мочалой скелет.
Человек, видать, был немолодой, все зубы у него были с изъянами, впрочем, стальных было больше, чем костяных.
Когда мы запрыгнули сюда, я было отшатнулся, но Мушкет мне сказал:
— Не бойся, я его уже не в первый раз вижу. Он товарищ смирный, не обидит.
Судя по виду, я подумал, что он один из тех, кто пришли сюда первыми, но Мушкет возразил:
— Нет, тех, кто пришёл сюда первыми, я хорошо помню. Я ведь помню, как они грузились — весёлые такие, один мне рукой помахал.
Я ещё мальчишкой был, провожал отца. Отец тоже с первой партией ехал.
Нет, тогда, при коммунистах, порядок был, человека бы не бросили. Всё жестоко было, конечно, признаю, но и всё справедливо — приняли по описи и сдали по описи. А этот из поздних, но дело своё знает. Тропу караулит…
Да, школа пожилых учёных выходила своеобразная. Насчёт проводника я был не уверен, но остальные были точно с высшим образованием.
Нас было семеро, и я знал, в чём проблема — учёным не рекомендовалось самим ходить в маршруты. Это было дело сталкеров, вольных бомжей с их кислым утробным запахом, короткоживущих охотников и проводников.
Учёные обладали гигантским самомнением, они относились к сталкерам как относились к туземцам английские колонизаторы. Вышел расфуфыренный, в шортах и пробковом шлеме: «Ну-ка, несите, что нашли за ночь!».
А мы пошли сами, по специальному маршруту, маршруту явно не согласованному. Это зачем-то было нужно моему другу, и моё слово тут было «номер сорок». Меня спасли, вытащили из неприятной ситуации, заперли здесь, и что дальше мне делать — непонятно.
Я и не возникал, что возникать, когда ты лежишь в теньке под берёзами, у нас семь стволов, а по нам
