Илона, по-видимому, действительно часто думала о своем прошлом и потому хорошо помнила все подробности. Она ответила на вопрос Кальмана сразу, без раздумья, словно в течение многих лет ожидала его.
— Мне было поручено узнать, кто те коммунисты, с которыми она поддерживала связь.
— И ты узнала это?
— Нет. — Илона потупила голову, по-видимому, придавленная воспоминаниями. Слова тяжело падали с ее губ. — Марианна не назвала мне их, вероятно заподозрив неладное.
Кальман по-своему истолковал задумчивость Илоны и строго сказал:
— Ты говоришь неправду!
— Нет, Кальман, я говорю правду. Да и какой мне смысл сейчас врать?
— Тогда, может быть, ты забыла? Вспомни!
— Лучше бы мне не помнить! — с болью в голосе воскликнула Илона. — Но, увы, я помню каждое ее слово, каждое движение. Помню так, как будто сейчас вижу ее перед собой. У нее еще хватило сил утешать меня.
Илона не удержалась и тихо заплакала.
— Илона, — заговорил Кальман тихо, — если для твоего спокойствия нужно, чтобы я не таил зла на тебя, считай, что я забыл обо всем и все простил. Ты же знаешь, как много значила для меня Марианна, но я прощаю тебя и от ее имени тоже. Взамен я прошу тебя только вспомнить имя одного человека. Мне нужно найти его, потому что, пока я не найду его, я не смогу смыть с себя обвинение в предательстве.
— Кальман, я готова всем, что в моих силах, помочь тебе.
Кальман посмотрел на Илону.
— Скажи, ты никогда не встречала в гестапо человека по фамилии Фекете? Рыжего грузного мужчину. В то время ему было лет тридцать пять. У него еще был шрам на верхней губе, а во рту своего рода ювелирный магазин — пять или шесть золотых зубов.
Илона, силясь вспомнить, устремила взгляд прямо перед собой.
— Может быть, ты его в «Астории» видела или у Шликкена?
Илона глубоко вздохнула.
— Что-то припоминаю, — сдавленным голосом проговорила она. — В «Астории» была буфетчица Шари Чома. К ней ходил человек с такой внешностью. Фамилии его я уже не помню, но только точно знаю, что не Фекете.
Кальман протянул дрожащую от волнения ладонь и дотронулся до руки Илоны.
— Где эта Шари Чома сейчас? Как мне ее найти?
— Давай я ее сама разыщу! — вызвалась Илона. — Доверь это мне, Кальман. Слышала я, что она заведует каким-то кафе. Разыщу и узнаю от нее фамилию того человека.
— Сделаешь?
— Завтра же вечером позвоню тебе.
Кальман с новой надеждой в сердце и даже с какой-то уверенностью поспешил к профессору Калди.
— Послушай, Кальман, — начал старый профессор и взмахнул своей обезьяньей рукой, словно дирижер оркестра. — Мы вот здесь с господином Шаломоном заспорили, в какой степени наука укрепляет дружбу между народами и вообще дело мира…
Профессор рассказал, что, по мнению англичанина, приоритет естественных наук — и в особенности тех наук, которые обслуживают военную промышленность, — закономерен, потому что человечество, так же как и вся природа в целом, развивается от кризиса к кризису, от катастрофы к катастрофе, то есть от войны к войне. И он со своей стороны не верит в возможность жизни без войн!
— Простите, профессор, — с улыбкой перебил его Шаломон, протестующе подняв правую руку. В этот момент Кальман заметил у него на мизинце перстень с печаткой из оникса. Рассмотреть перстень получше Кальман не успел, потому что англичанин почти тут же вновь опустил руку. — Тогда упомяните, пожалуйста, и о том, что я вам сказал перед этим!
— Да, да, конечно. Господин Шаломон — непоколебимый сторонник мира, и тем не менее он не верит, что огонь можно примирить с водой.
Кальману было уже ясно, что вся их дискуссия — абсолютная чушь, поэтому вместо того, чтобы вслушиваться в смысл страстной речи старика Калди, он принялся разглядывать перстень на мизинце англичанина. Ему показалось, что однажды он где-то уже видел его. И вдруг ему вспомнились Хельмеци и Шликкен. Не может быть! Он тут же отверг страшную мысль. Шликкен был худощавый, с мертвенно- бледным лицом и светлыми волосами, а этот англичанин тучен и лыс.
— Ну, так каково же твое мнение, физик-атомщик? — спросил Калди.
Кальман растерянно потер лоб. Он все еще не мог оторвать взгляда от перстня.
— Я знал одного немецкого майора. Он носил точно такой же перстень. Можно взглянуть? — сказал он, обратившись к Шаломону.
— Пожалуйста! — с готовностью выставив вперед руку, ответил англичанин. — К сожалению, я не смогу снять его с пальца. — На черном камне перстня сверкнула золотая фигурка сирены, держащей в одной руке щит, в другой — меч.
— Моника! — проговорил Кальман.
Лицо Шаломона осталось спокойным и веселым.
— Как ты сказал? — переспросил Калди.
Кальман повернулся к профессору.
— Шликкен именовал сирену на перстне Моникой, — пояснил он старику. — Прежде чем ударить, он всегда поворачивал перстень камнем внутрь. Позднее он мне объяснил, что у сирены крепче удар и что называет он ее Моникой.
— Да-а, Шликкен! — задумчиво протянул старый профессор.
Шаломон с интересом посмотрел на Калди.
— Он что же, и вас истязал?
— Нет, я не встречался с ним, — ответил старик, — я только слышал о нем.
— Простите, а кто был этот Шликкен? И где и когда он так издевался над вами? — спросил англичанин Кальмана.
Кальман закурил.
— Убийца он, — сказал Кальман. — Здесь… в Будапеште… в сорок четвертом… — Он говорил отрывисто, односложно. — Один из главарей гестапо, сухопарый тевтонец, с бледным, как у мертвеца, лицом.
— Вижу, вы не очень-то жалуете немцев!
— Нацистов, сэр!
— Ах да, конечно, вы же сторонник двух Германий!
— Нет, дорогой Шаломон, — перебил его Калди. — Мы — по крайней мере я — сторонники одной, единой Германии. Но Германии, свободной от фашистов.
Англичанин как-то загадочно ухмыльнулся, неторопливо протянул руку за сигаретой.
— Странно, — заметил он. — Живете вы в стране, где официальная идеология определяется марксистской, материалистической философией, и, несмотря на это, вы — идеалисты. Вероятно, потому, что вы в известном смысле живете в изоляции от остального мира и многое для вас поэтому просто непонятно…
Кальман стряхнул пепел с сигареты.
— А именно? — спросил он.
— Видите ли, дела в Европе ныне складываются так, что очень многие из тех, кто не желает, чтобы на Западе был коммунизм, нуждаются в так называемой милитаристской Германии. Для меня было попросту непостижимо, как, например, французы могли терпеть Шпейделя во главе НАТО, поскольку общеизвестно, какую роль Шпейдель играл в «третьем рейхе». Я вам не надоел, господа?
— Нет, конечно, продолжайте, — запротестовал Калди.
— Потом уже мне эту странную ситуацию объяснил один парижский торговец картинами. Его близкие погибли во время войны, не исключено, что в каком-нибудь из концентрационных лагерей… Так вот этот
