— Милан, я врач и не могу нарушить врачебную клятву. Я не могу стать убийцей. Я бы не сделал этого и тогда, если бы передо мной находился самый заклятый враг.
— Но ведь я все равно приговорен к смерти, — с отчаянием в голосе проговорил Милан. — Я застрелил трех или четырех жандармов. Неужели ты этого не понимаешь? Если ты меня вылечишь, ты только продлишь мои страдания.
Чабу охватило чувство горечи. Он не знал, как еще объяснить Милану, что убить его никак не может. Он должен его лечить даже тогда, когда будет знать, что завтра Милана казнят.
— Пока ты живешь, ты будешь надеяться на побег, иначе говоря, на спасение.
Радович чувствовал, как он слабеет, а боли все усиливались и усиливались. Собрав остатки сил (он боялся, что в любую минуту может потерять сознание и упустить возможность умереть), он быстро заговорил хриплым голосом:
— Человеку в двадцать восемь лет, разумеется, умирать не хочется, но у меня есть на это причина. Чаба, я хотел бы жить! Хотел бы очень много понять, хотел бы увидеть свою невесту, хотел бы жениться... У меня есть ребенок. Если бы у меня была хоть какая-нибудь надежда, ну самая крохотная... Но ее у меня нет... Меня не оставят в живых... Да и во мне самом ничего уже не осталось живого, только одно отвращение... Я боюсь, Чаба! Очень боюсь. У меня уже нет сил, чтобы переносить такие мучения. Они меня доконали. Жилы все из меня повытягивали: я уже стал бояться пыток. Если ты мне не поможешь, я, сам того не желая, стану предателем, а я не хочу этого. Не хочу! Прошу тебя, убей меня или дай что-нибудь такое... Выйди на минутку, и я сам себя у бью...
— Успокойся, Милан. — У Чабы ужасно разболелась голова. Хотелось кричать, рыдать. Были моменты, когда ему казалось, что он сходит с ума.
Глаза у Милана лихорадочно блестели, болеутоляющее, видимо, уже не оказывало на него никакого действия, тело покрылось потом. Чабе чудилось, что он все еще слышит голос Эккера, который говорит ему: «Радович не должен умереть».
«К сожалению, в данном случае смерть вполне целесообразна, — думал он. — Целесообразность тех или иных действий или же решений определяется этическими нормами человека. Так, выздоровление Милана для меня лично — действие целесообразное, поскольку мои этические принципы основываются на врачебной клятве. Но Милан — коммунист, и его этика требует от него верности своим идеям».
— Чаба, разве ты не видишь, что я превратился в развалину? — еле слышно прошептал Милан. — У меня нет больше сил. Я уже не могу больше держать себя в руках. Они почти сломали меня. Но если я заговорю, погибнут более тридцати человек.
— Если даже целая сотня, Милан, то и тогда нет. Прошу тебя, оставь это. Я сделаю все возможное, чтобы тебя больше не пытали. Я лично поговорю с Эккером. Обещаю тебе...
— Я невольно могу стать убийцей более чем тридцати человек, — продолжал твердить свое Милан. — Ты станешь их убийцей. Ты — дрянь! Что тебе смерть тридцати человек, для тебя важнее твое благополучие...
— Не говори ерунды! Пойми же наконец, что я ничего не могу сделать. Покажи-ка твою руку.
Чаба впрыснул в руку Милана очередную дозу морфия.
— А теперь помолчи! — сказал он властно.
Милан закрыл глаза, спустя некоторое время он немного успокоился, хотя страх перед предстоящими пытками не проходил.
— Дай сигарету.
Чаба закурил, а потом сунул сигарету в рот Милану, так как обе руки у того были забинтованы. Он сидел над ним с таким видом, будто его самого приговорили к смертной казни. Он понимал, что попал в ловушку, из которой нет выхода. Люди Эккера будут продолжать пытать Милана. Он хотел помочь другу, но не знал, как это сделать. Если бы он мог пожертвовать своей жизнью и спасти Милана! Чаба вынул сигарету изо рта раненого и стряхнул пепел.
— Загаси, — отозвался тот, — что-то не понравилось. — Он закрыл глаза, словно заснул. По выражению лица можно было подумать, что он успокоился. — Чаба, — слабо позвал он.
— Слушаю тебя, Милан.
— Ты еще веришь своему отцу?
— А почему бы мне ему не верить?
— А если отец тебе прикажет, тогда сделаешь?
— Я бы и тогда не сделал. Мой отец ненавидит тебя, но этого и он не одобрил бы: он знает, что такое врачебная клятва.
— Чаба, иди домой... Иди немедленно... торопись. Езжай как можно скорее. Передай отцу мою просьбу и сделай так, как он тебе посоветует. Иди.
— Почему я должен впутывать в это дело отца?
— Он — мудрый человек.
— Давай не будем вмешивать в это отца... К тому же я ему не собираюсь рассказывать о тебе.
— Ты должен передать ему мою просьбу.
— Почему это «должен»?
— Потому что если они меня окончательно сломят, то я первым назову твоего отца.
— Ты с ума сошел?!
— Ничего я не сошел. Я в здравом уме и полностью отдаю себе отчет в том, что говорю. Твой отец — заговорщик. Он — один из руководителей движения Сопротивления. Я лично вел с ним переговоры. И о покушении на Гитлера ему тоже было известно. С твоим дядей я тоже вел переговоры, так что жизнь твоего отца и матери в моих руках. Да, не забудь спросить у Андреа, у кого она вынула из ноги пулю и кого она лечила в течение нескольких недель в Обуде. Эккеру и это будет небезынтересно узнать. Или ты убьешь меня, или же убьешь Андреа и своих родителей.
— Ты лжешь, я не верю ни одному твоему слову.
— Или я, или они, — проговорил Милан и закрыл глаза. — Иди, пока еще не поздно...
Трамваи уже не ходили, и Чаба попросил довезти его до дома на дежурной машине. Милану он ввел большую дозу снотворного, и тот, по его предположению, должен был проспать до следующего вечера, Чаба чувствовал, что вокруг их семьи замкнулся опасный круг, из которого он не видел в данный момент никакого выхода. Возможно, Милан в отчаянии и наврал, но вряд ли. Если отец заговорщик, думал Чаба, то в припадке жгучей ненависти к коммунистам он, конечно, может приказать ему вылечить друга, чтобы потом рассчитаться с ним. Затем Чаба подумал об Андреа. Было очень обидно, что она отнеслась к нему с таким недоверием. А что, если она действительно является членом какой-нибудь группы Сопротивления? Голова Чабы разрывалась от дум и одолевавших его сомнений. Нужно было посоветоваться с кем-то, кто мог бы здорово все рассудить и предложить разумное решение, так как сам он был уже не способен осмыслить случившееся.
Закурив, Чаба стал смотреть на темное шоссе, по которому с затемненными фарами медленно двигались машины. Постепенно он немного успокоился.
«В конце концов, Андреа сделала то, что является обязанностью любого врача, — думал Чаба. — Она, вероятно, и не знала, что лечит Милана Радовича. А что, если заскочить к Эндре? — мелькнула мысль. — Заскочить и как следует обсудить с ним это деликатное дело? Эндре — испытанный друг, ему можно довериться... Хотя нет, в первую очередь следует серьезно поговорить с отцом...»
Отец, к счастью, еще не ложился спать. В атласном халате, он стоял у карты военных действий и сосредоточенно изучал положение воюющих сторон.
— Я проснулся полчаса назад, — объяснил он сыну. — У меня сегодня был тяжелый день. Принял снотворное на ночь, но и оно не помогло. Здесь был Эндре, он хотел поговорить с тобой и Андреа, но не дождался вас.
Чаба был голоден и сначала направился было на кухню что-нибудь съесть, но потом раздумал. Достал бутылку коньяка из шкафа и налил себе и отцу.
— Рассказывай, что нового? Как тебя принял наш общий друг Эккер?
— Чуть попозже, отец. Все по порядку, а сейчас поговорим о более важном деле. — Он налил себе еще рюмку и жадно выпил. Генерал только сейчас заметил, что сын очень взволнован. — Я присутствовал при допросе Радовича, — начал Чаба. — Ужасное зрелище! Оно будет сопровождать меня до самой смерти.
