примут. Выходит, выгнали. Я и заявления даже подавать не стала.
Сигарета уже обжигала Чабе пальцы. Он ее отбросил подальше, в кусты жасмина.
— Поздравляю. А что ты натворила?
— Дала пощечину Кате.
— Папаи?
— Ей, собаке. Я и не знала, что она доносчица. — В ее глазах играла хитроватая усмешка. — Я отвесила ей такую затрещину, что очки разлетелись на мелкие кусочки. А тетушку Милицу чуть удар не хватил.
— Надеюсь, ей-то ты по зубам не дала?
— Ей — нет. Но теперь об этом уже жалею.
— Выплюнь ты эту проклятую траву. Ты что, коза? Все время пасешься.
Андреа понимала, что юноша нервничает, видимо, ее сообщение застало его врасплох. А матушка Эльфи, услышав о случившемся, просто ужаснется. И Чабуш уже думает о своей матери. Юноша пригладил назад волосы:
— Так о чем же донесла Папаи? Что ты натворила?
— Дурой оказалась, — искренне призналась девушка. — Я ей прочитала твое письмо.
— Ты действительно дура. Что бы сказала ты, если бы я стал зачитывать твои письма? Дождешься теперь от меня новых писем. Подобных вещей я еще ни от кого не слыхал. Хорошо, хоть не по радио читала. Любовные письма из Берлина!..
— Что же после драки кулаками махать? Ну признаю, поступила я глупо. Если хочешь, почтительно прошу извинения. — В ее голосе чувствовалась ирония, но во взгляде сквозила боль. — Впрочем, и зачитала-то я всего две-три фразы. — Чабе стало особенно не по себе, когда девушка сообщила, что это были за фразы, но он сдержался, сжав пальцы в кулаки. — Эта жаба начала интересоваться, как у нас с тобой обстоят дела, то есть занимаемся ли мы любовью. — Она покраснела, но все-таки решила быть откровенной до конца. — Мне захотелось ее укусить, и я сказала, что мы ею занимаемся. И уже давно. Она вся так и задрожала, разволновалась, стала расспрашивать, как это выглядит, что я при этом чувствую, приятно ли мне, и так далее, но, видит бог, я ей ничего не ответила, только заметила, что она все сама узнает, когда вырастет. — Она пожала плечами: — Вот уж никак не думала, что эта жаба тут же помчится к тетушке Милице и возникнет целое дело. Без моего ведома обыскали мой шкаф, изъяли письмо. Потом меня допрашивали. Сперва я ревела, негодовала, зачем забрали мое письмо, потом назвала их грязными завистливыми старухами. Собственно говоря, я и сама не помню, как их обзывала. — Она задумчиво посмотрела на затягивающееся тучами небо. — Но я точно помню, что назвала Милицу поповской блудницей.
Гнев у Чабы постепенно рассеялся. Ему уже стало жалко девушку. Он вдруг представил себе отталкивающий в своей леденящей холодности кабинет директрисы, обтянутый кожей скелет тетушки Милицы и уязвленную Анди, стоящую перед ней. Сожаление сменилось у него возмущением.
— Гнилье! — обозленно произнес он. — А отец что сказал?
— Он не знает. Боюсь ему даже заикаться.
— Я потом сам расскажу.
Девушке это пришлось явно по душе. Теперь, чувствуя себя в безопасности за широкой спиной Чабы, она уже не боялась.
— Благодарю, но я сообщу ему сама.
— Когда? Насколько известно, завтра они вместе с моим отцом уезжают в Австрию.
— Скажу сегодня вечером. Надо сказать, я даже рада, что ушла из лицея. Поступлю в пансион к Силади. Почему я должна жить в общежитии, правда?
— Оставайся здесь.
— Думаешь, не осталась бы? Скажи только слово, и останусь.
Юноша опрокинулся навзничь.
— Боже!.. — произнес он. — Если бы ты могла остаться здесь!
— Тебе действительно так хочется? — Она наклонилась над ним и поцеловала его в губы.
Домой она вернулась после обеда. Отец уже обо всем знал. На его письменном столе лежало письмо директрисы. Случившееся застало врасплох Гезу Берната — письмо он прочитал трижды. Его отнюдь не радовало, что Андреа придется продолжить учебу в другой гимназии. Все содержавшееся в письме директрисы он принял за чистую правду — и пощечину Кати Папаи, и «грубые, грязные» выражения Андреа, которые «не выдержит никакая типографская краска». Однако он усомнился в том, что она находится в любовной связи с автором прилагаемого письма, студентом из Четени Чабой Хайду. «Я обнаружила улику, неопровержимо доказывающую, что Ваша дочь погрязла в грехе и ведет образ жизни, несовместимый с уставом и строгими предписаниями лицея». Далее шли фразы, подчеркнутые красными чернилами: «Дорогая, я с нетерпением жду момента, когда снова могу быть с тобой. Мы с утра до вечера будем заниматься тем... словом, этим. Ты знаешь, о чем я думаю, правда?», однако они отнюдь не свидетельствовали о грехопадении Андреа.
— Чепуха, — пробормотал он, кинув письмо на стол. — Но мы потом увидим.
Андреа поцеловала отца. В глаза ей сразу бросилось письмо на столе.
— Можно посмотреть? — поинтересовалась она.
— Адресовано не тебе, но можно.
Она взяла письмо, молча его прочитала.
— Именно так все и было, — подтвердила она.
Бернат откинулся на спинку кресла, набил трубку, закурил.
— Так все это правда? — спросил он.
Девушка взглянула на отца и неожиданно поняла по его глазам, о чем он думает.
— Пока я девушка, — тихо произнесла она. — А все остальное правда. Хотелось бы, чтобы ты мне верил.
Бернат выглянул в окно. На улице моросил дождь, небо было затянуто свинцовыми тучами.
— Я верю, — проговорил он. — Но случившемуся не рад. Я всегда старался относиться к твоим проблемам с пониманием. Когда ты была права, я соглашался. Но, по-моему, на сей раз ты оказалась не права. — Он вынул изо рта трубку, расковырял тлеющий табак, искоса поглядывая на мрачно наблюдавшую за ним девушку. — Я тебя еще ни разу и пальцем не касался. Даже если ты того заслуживала. Как же ты дошла до жизни такой, что дала пощечину другому человеку?
— Она доносила! — Лицо девушки горело возмущением. — Шпионила, неужели не понятно?
— Пусть так, — ответил отец. — У тебя нет оснований жаловаться, что я тебя учил пресмыкательству. Однако подобное поведение считаю отвратительным и грязным. Насколько известно, Кати Папаи — существо слабое. Так ведь? — Андреа кивнула. — Ударить более слабого... Удивительное дело... — Он видел, что глаза дочери заволокло слезами, но это его не тронуло. — Я, разумеется, не знаю, как другие, но сам считаю нетактичным копаться в любовных делах посторонних. Откровенно говоря, это твое качество меня поразило. Многое мне понятно: и твое волнение, и допущенная грубость по отношению к директрисе Милице. Этого я не одобряю, но понять могу, учитывая обстоятельства. Но как понять твое бравирование? Папаи была тебе подругой? Насколько мне известно — нет. А будь она твоей подругой?
— Ты прав, — призналась девушка. — Вела я себя глупо, в чем и призналась Чабе. Не мучай меня.
— Ты и Чабе рассказала?
Из глаз девушки выкатились слезы. Она утвердительно кивнула:
— Рассказала. Ничего не утаила. Он отчитал меня так, что я и на ногах стоять не могла.
Бернату было от души жалко дочь. Ему хотелось утешить ее, но он понимал, что сейчас это несвоевременно. Пусть пострадает. Воспитывает волю. Она и не подозревает, какие надвигаются трудные времена. Честный, чистый ребенок. Раз даже Чабе призналась, что показала его письмо Папаи, то еще не все пропало.
— Не реви, — строго промолвил он. — Слезами дела не поправишь. Вот письмо молодого человека можешь забрать. Эту часть вопроса будем считать закрытой. А об остальном поговорим, когда вернусь.
Вечером, ложась спать, Бернат заметил:
