омертвевшие ткани и остановить процесс гниения, если будет на то воля Аллаха.
Хасан едет верхом рядом с повозкой. Он готов молиться какому угодно Богу, только бы Аруджа удалось спасти, хотя, когда Краснобородый был здоров, Хасан часто мечтал бежать от него куда глаза глядят.
В ушах его постоянно звучат то гневные и яростные крики властелина, то его дружелюбный смех, то простые, спокойные речи, когда он старался чему-то научить юношу. Добрые и недобрые воспоминания перемешиваются, теснятся в голове Хасана все время, пока процессия движется к дворцу, да и потом, во время осмотра врачами, с их то обнадеживающими, то лишающими всякой надежды противоречивыми выводами, и после рискованной операции, когда бред раненого сменялся полным молчанием и казалось, что он уже мертв.
– Пей! Снадобье действует, пока не улетучился его аромат. Пей до дна.
Не хватало только Османа с его настоями! Хасан готов поколотить старика.
– Как ты смеешь так обращаться со мной? – сердится тот. – И именно сейчас?! Если будешь злиться, там, наверху, никто не услышит нашей молитвы. Только добрые и кроткие могут надеяться, что их молитвы дойдут до Неба.
Да, только Небо может сохранить жизнь их бешеному хозяину.
Осман Якуб поставил за его здравие три свечи перед Мадонной, изображение которой он держит у изголовья своей кровати. Три свечи за здравие этого демона? Да он же бросил вызов самому Небу! Но ни один духовник не смог бы убедить Османа, что это – грех. Он прекрасно помнит, как по повелению короля Неаполя Ферранте Арагонского зажигали свечи на всех углах и держали при них охранников, чтобы никто не смел подойти и задуть огоньки. Если Мадонна принимала свечи дона Ферранте, почему бы ей не принять свечи за здравие Арудж-Бабы? Ведь известно, что Ферранте был отъявленным негодяем, кровавым палачом, бандитом почище Аруджа.
Поскольку вероятность, что Баба умрет и предстанет перед судом Всевышнего, очень велика, Осман, обманывая сам себя, старался выпросить у Бога особую милость к хозяину на том свете.
«Наверху, на небе, у святого Петра наверняка есть какая-то специальная мерка для грехов наших владык», – думает Осман. Ведь иначе даже его питомец Хасан может оказаться в беде, если, сделавшись государем, он когда-нибудь предстанет – пусть это случится как можно позднее! – перед Божьим судом. Каким бы добрым, справедливым, милосердным ни был государь, его душа всегда отягощена страшным грузом грехов. «Здравствуй, – говорит святой Петр простому смертному. – Ты, я слышал, убил человека. Но раскаялся ли в этом? Да? Тогда отправляйся в чистилище. Ах, нет? Тогда твое место в аду. Иди поджаривайся!»
А на совести государей сотни, тысячи убитых во время больших сражений. Как тут раскаешься за всех и каждого? Как узнаешь, скольких ты мог убить по праву, а скольких, и кого именно, оставить в живых? Да, разобраться по справедливости будет трудно. Но Небо само должно об этом побеспокоиться, думает Осман, перекладывая на него всю заботу и испытывая при этом некоторое облегчение.
– А у нас тут столько своих забот, что всем хватит и еще останется, – произносит он вслух, подбадривая себя. – Что бы ни решил святой Петр насчет грехов государей, здесь, на земле, лучше принадлежать к числу тех, кто сам решает, кого и как убить, чем быть просто убитым. Есть ли что-нибудь прекраснее на свете, чем право властвовать над другими?
Аруджу это известно, и свое царство он никому не намерен отдавать. Даже сейчас, с оторванной ядром рукой, сознавая, что жизни его угрожает серьезная опасность, он позаботился о том, чтобы командование перешло не к одному, а к двум офицерам.
– Ты слышишь, Хасан? Он назначил себе двух заместителей. Так меньше опасности, что оба сразу могут выкинуть что-нибудь: будут присматривать друг за другом. Баба уже одной ногой на том свете, но не хотел, чтобы кто-то отнял у него власть!
Но что ждет их теперь? Кто станет распоряжаться, если Баба умрет, а Хайраддина все нет и неизвестно, куда он подевался? О всемилостивый Иисус, о святейший Аллах! Если Баба умрет, так и не назначив наследника, прощайте мечты о том, что его Хасана сделают государем! Да, нужно молиться и молиться!
Умрет, не умрет, умрет?.. Осман проводит в молитвах три ночи подряд, задаваясь этим мучительным вопросом. Он глубоко страдает, хотя злится на себя за это.
Сколько издевательств пришлось претерпеть ему от Аруджа! Только такая дурья башка, как он, может молить богов, чтобы хозяин выжил и вновь принялся орать. А он так боится его крика! Сложив ноги калачиком, Осман сидит перед дверью Аруджа и прислушивается. Вдруг до его ушей доносится стон.
Нет, не стон, а рычание, переходящее в грозный рев. Ну да! Это голос Аруджа, и звучит он как летний гром. Арудж жив!
Осман смеется, плачет, бросается ко всем, кто выходит из покоев господина, и требует, чтобы ему сказали правду.
– Ради святейшего Аллаха, скажи, он действительно жив?
– Разве ты сам не слышишь?
Арудж-Баба считает, что он уже здоров, и хочет подняться. Он бушует так, что старинные кольчуги и турецкие ятаганы, украшающие царскую прихожую, начинают позвякивать; прозрачные, пронизанные солнечным светом белоснежные занавеси колышутся, вздрагивают усы часовых – все и вся приводит в движение этот ураган.
III
Прошло много дней. В состоянии Аруджа еще были критические моменты, но худшего, считают врачи, уже можно не опасаться.
– Откуда вам знать, что для меня лучше, а что хуже?
Он так бушует, так кричит! Это значит, что Арудж-Баба выздоравливает. Конечно, понадобится еще продолжительный отдых, но смертельная опасность миновала. Скоро он опять станет прежним раисом.
– Прежним? Прогоните отсюда этих ослов! Прежним! Зачем Аллах дал человеку две руки, если бы он мог обойтись одной?
К счастью для двух лекарей-арабов и четырех их помощников-персов, сиятельный пациент слишком слаб, чтобы от слов перейти к делу! У всех знатных господ, офицеров и визирей, пришедших поздравить своего раиса с благополучным выздоровлением, напряженные лица: их беспокоит эта неожиданная вспышка гнева Аруджа, к которому вместе с силами возвращается и его бесноватость.
Выгнав лекарей и их помощников, охваченный неистовством бейлербей приказывает никому и ничего не платить за эту идиотскую консультацию. Потом он велит убраться из комнаты всем остальным – даже служителям, окуривающим помещение душистыми травами. Он желает остаться наедине с Хасаном.
– Закрой дверь. Посмотрим, действительно ли ты так умен, как считает мой брат.
Здоровой рукой Арудж поглаживает свою огненно-рыжую бороду, а в глазах его появляется лукавый блеск – совсем как у ребенка.
– Подойди-ка поближе. Потрогай вот здесь. Чувствуешь обрубок? Я даже двигать им могу.
Культя очень короткая, но ему действительно удается двигать ею.
– Этот идиот лекарь из-за какой-то пустяковой лихорадки хотел и ее отхватить. И так уже откромсали слишком много!
– Они спасли тебе жизнь, не надо относиться к ним очень уж строго.
– Да зачем мне такая жизнь, если я не смогу, как прежде, делать все, что пожелаю?
Арудж прикрывает глаза, лицо его выражает покорность судьбе. Но через секунду он опять взрывается:
– По-твоему, не надо было так обращаться с ними? Да кто ты такой? Ты даже не мулла, а позволяешь себе поучать раиса указывать ему, что делать и чего не делать. Может, ты станешь еще учить меня, как обращаться с людьми, которым я плачу?
Он снова оглаживает бороду, взъерошивает свою густую шевелюру и умолкает, прикрыв лицо рукавом шелкового халата.
– Ладно, не буду больше злиться, – говорит он едва слышно. – Я слаб и болен. Врачи уже ничем не могут мне помочь.
Тут он резко отдергивает рукав, за которым прятал лицо. Глаза его в щелочках век опять смеются.
