комнаты мадам Женевьевы он различил в дальнем окне дома напротив силуэт дамы, и та, так ему показалось, подняла руку, как бы приветствуя его. Но может быть, это был просто случайный, ничего не значащий жест, чтобы защитить глаза от солнца, или поправить откинутую ветром вуаль, или отогнать муху.
В центре внимания – Пьер-Луиджи Фарнезе, сын Папы. Это его звездный час. Именно он привез императору, находившемуся в Неаполе, письмо от Папы с приглашением посетить Рим и теперь ждет за это вознаграждения от обоих. Жан-Пьер считает, что он обязательно что-нибудь получит, ибо умеет ловко разыгрывать свои карты.
– На него возложено поручение всеми доступными ему средствами демонстрировать, и в первую очередь мне, свою преданность императору. А поскольку император намерен изображать из себя ягненка, то все, кто на его стороне, должны ему подыгрывать и вести себя соответственно, то есть быть тише воды ниже травы. Так что я мог бы отвести душу и подразнить его, если представится случай.
И в тот же момент Пьер-Луиджи, словно привлеченный игривым настроением де Лаплюма, с поклоном идет ему навстречу и, рассыпаясь в комплиментах, сообщает новость, которую ему только что доверил император. Карл Габсбургский выделяет несколько кораблей для постоянной охраны итальянского побережья.
– Эта новость была известна уже несколько дней назад, – отвечает де Лаплюм, – разве вы ее не слышали?
Пьер-Луиджи сразу парирует удар. Он знал, но тогда это были просто слухи, а теперь ему официально сообщил сам император, что корабли будут стоять в Палермо, Трапани и Гаэте. Это очень важно.
Посол представляет Ноэля Лероя сыну Папы, который, обменявшись с ним стандартным приветствием, возобновляет разговор о необходимости эффективной защиты итальянских берегов.
– Пираты и морские разбойники облюбовали их для своих набегов. В последнее время это превратилось в самое настоящее бедствие: Реджо, Фонди… Хотя какой смысл перечислять эти названия: все и так знают, сколько городов разграбили берберы и их сообщники.
И тут Пьер-Луиджи, презрительно скривив губы, произносит гневную филиппику против резни, грабежей и насилия, совершаемых этими подлыми и кровожадными убийцами, для которых нет ничего святого.
– Ах, – вздыхает Жан-Пьер, беря его под руку и продолжая другой рукой удерживать Хасана, – надо было бы раз и навсегда избавить человечество от этого безумия. Вы правы. И вы знаете, что я всегда был за мир. А, кстати, вы слышали, что произошло в Тунисе? – говорит Жан-Пьер с дружеской доверительностью. – Армия императора разгулялась там вовсю. Каким же должно быть наказание Божье, если сами избранные впадают в искушение и ведут себя как кровожадные дикари? Впрочем, и этот дом является вещественным доказательством того, что их греховные поступки имеют рецидивы. Разве не был он безжалостно разграблен и разрушен несколько лет тому назад теми же самыми императорскими войсками?
– Ne reckiminaris, Domine, delicta nostra vel parentumpos fiorum, negme vindictam sumas de peccatis nostris.[12]
Пьеру-Луиджи, захваченному врасплох этой латинской цитатой, произнесенной французским банкиром, остается только поспешно сказать «аминь» и перекреститься.
– В дни разграбления Туниса, – настойчиво продолжает Жан-Пьер, – было убито и покалечено много мирных жителей уже после взятия города. Я не привожу подробностей, которые вы, несомненно, знаете не хуже меня, просто чтобы не портить праздник.
Из большого зала на первом этаже доносятся слабые звуки музыки. И Пьер-Луиджи в такт музыке постукивает белой перчаткой с черным узором, которую он держит в правой руке, по другой руке, затянутой в такую же перчатку, только черную и расшитую белым узором.
– Оставим это, как говорит ваш друг Лерой.
– Под музыку среди упоительных ароматов еды, витающих в зале, невозможно рассказывать о том, как вспарывали животы женщинам, выкалывали глаза детям, а потом резали их на куски. Оставим это, – заключает господин де Лаплюм, – тем более что императорские войска, учинив все эти злодейства, оправдывали свое поведение тем, что разграбление неприятельских городов – устоявшаяся традиция. Поговорим об уничтоженных сокровищах, тогда как по традиции они должны переходить из рук в руки, от побежденного к победителю без таких глупых и расточительных потерь.
Трое собеседников, продолжая свой разговор, доходят до большого зала на первом этаже, медленно продвигаясь в общем потоке своеобразной процессии ожидающих аудиенции. Группы беседующих то сходятся, то расходятся, то меняются местами. Музыканты продолжают играть, скрашивая их ожидание.
Жан-Пьер продолжает свою обличительную речь против жестокостей войны, и сын Папы, растерянный и смущенный, никак не может понять, куда, собственно, клонит этот француз.
– Была сожжена старинная библиотека, и не говорите мне, что в ней хранились книги неверных, потому что она представляла собрание бесценных сокровищ, созданных человеческим разумом и предназначавшихся в дар Господу. Разграблена и уничтожена также знаменитая мастерская по производству духов и благовоний.
Наконец-то Фарнезе может позволить себе расслабиться и улыбнуться.
– Теперь я понимаю, вы, как всегда, шутите. Решили заставить меня оплакивать потерю каких-то безделушек!
– Нет, нет, месье, отнюдь не безделушек. Это тоже искусство, мастерство, часть знаний, накопленных человечеством. Там были собраны пряности и лекарственные растения из Индии, дорогие краски и лаки, которыми пользуются во всем мире и, кстати, совершенно необходимые для поддержания в сохранности дворцов и кораблей, если вы считаете это более важным.
– Простите, месье, но, может быть, ваш друг торгует духами и был связан по делам с городом Тунисом? Он понес большие потери?
Хасан рассеян. Двери в зал для аудиенций открылись и вновь закрылись. Жан-Пьер охотно отвечает вместо него.
– Совсем не обязательно знать, что и сколько мой друг потерял в Тунисе.
– Месье Лерой торгует пушками? – На этот раз Пьер-Луиджи Фарнезе обращается к послу с откровенным вызовом, прикрываясь тем, что говорит о его друге. – В Тунисе французских пушек было немного, но все-таки кто-то должен был их туда поставлять.
– Торговля не запрещена.
– Верно. Более того, это вполне законная деятельность и достойна похвалы. Однако, может быть, король Франциск не знает или, простите, не одобряет, что его подданные-католики продают оружие неверным и что под знаменами ислама гремят пушки, на которых оттиснуты французские лилии? Король многого не знает.
– Король Франциск знает, чем торгует Франция, – вмешивается Ноэль Лерой, – но при всем своем уважении к вам мы не обязаны отчитываться. Во всяком случае мы очень благодарны за полученные сведения о том, что корабли императора будут патрулировать и защищать красивейшее побережье Италии и что стоять на рейде они будут в Палермо, Трапани и Гаэте.
С этими словами банкир делает легкий поклон, как бы в знак примирения, так что теперь разговор мог бы продолжаться в более спокойном тоне, если бы на пороге зала для аудиенций не появился слуга, вызывающий Жан-Пьера де Лаплюма и Ноэля Лероя для беседы с императором и хозяевами дома.
– Хорошие, маленькие мои, не волнуйтесь, спите спокойно. А я должна придумать себе какое-то занятие, чтобы не сойти с ума от скуки.
Мадам Женевьева зовет слуг. Она решила навести чистоту и порядок в доме.
– Прямо сейчас? – спрашивают несчастные слуги, которые уже немного выпили в своих комнатах или на улице, когда выходили, чтобы хоть одним глазком посмотреть на большой праздник.
– Прямо сейчас, – подтверждает Деодато, управляющий. – Мадам приказала почистить подоконники, створки окон и лепнину, в которых, как она говорит, полно пауков, муравьев и других бесполезных насекомых.
– Я понял, – бормочет слуга, который любит во всем точность и определенность. – Под предлогом, что мадам наблюдает за нашей работой, она тоже будет стоять у окна и смотреть на улицу, но при этом никто не
