пышная траурная церемония. Кроме различных повозок, в процессии следуют плакальщицы, четыре монастырских хора, семь священников, десятки рядовых священнослужителей, музыканты и просто толпы людей, присоединившихся к шествию. Они плачут, молятся, каются в собственных грехах среди траурных шелков, пламени факелов, перезвона колоколов, установленных на специальных башенках, и колокольчиков, привязанных к сбруе, колесам повозок и даже к ногам животных. Уже не говоря о том, что колокольчиками размахивают юные звонари: покойный, говорят, очень любил колокольный звон.
Когда траурная процессия достигает конечной цели путешествия – страны, где родился посол, – дабы навсегда упокоиться в часовне родового замка, челядь и крестьяне семьи де Лаплюм, закончившей на этом свое существование и почившей вместе с последним отпрыском, с гордостью говорят: «Наш господин имел траурный кортеж, которому мог бы позавидовать сам король».
Этот кортеж вызвал зависть у многих, в том числе у маркиза де Комареса.
– Хорошо, очень хорошо, – говорит, узнав об этом, маркиза, его супруга, – только, если он хочет иметь такие похороны, пусть сначала даст себя убить.
Со своей стороны, чтобы наказать коварного мужа, Шарлотта решила перехватить у него пластинку от серебряной руки Аруджа, которую Комарес углядел на портупее офицера во время разграбления Туниса и за которой гоняется уже несколько лет.
Уединившись в комнате для печатания латинских текстов на первом этаже своего римского дворца, Анна де Браес безутешно плачет. Она любила Жан-Пьера как родного дядю и верного друга. Боль, вызванная его смертью, тем глубже, что накладывается на боль, вызванную смертью милой старушки Женевьевы, заменявшей ей любящую и любимую бабушку, а также на давнюю боль, причиненную гибелью Аруджа, еще одного пожилого человека, которого Анна любила словно родного.
У Анны де Браес не было по-настоящему любимых родственников, она просто не могла любить тех, которых имела. Даже ее тетя Комарес, которая теперь, кажется, сильно переменилась, в детские годы Анны была для нее самым настоящим цербером. Должно быть, теперь тетя Бартоломеа испытывает неловкость от своей прежней роли. Во всяком случае, в постоянных путешествиях она под тем или иным предлогом никогда не заезжала к ней, а только писала длинные письма, всегда начинавшиеся словами: «Моя обожаемая племянница, мне бы так хотелось обнять тебя», а заканчивавшиеся поздравлениями в связи с тем, что племянница дает успешный отпор императору.
После смерти Женевьевы и Жан-Пьера де Лаплюма Анна осталась в Риме совсем одна, хотя она общается со многими людьми, которых навязывает ей жизнь. Анна редко бывает в городе, а когда приезжает туда, то часами просиживает в типографии, делая копии с латинских текстов. Чаще всего она живет в своих замках под Римом или в горах Абруцци. Несколько месяцев в году она проводит в имениях – во время уборки зерна, сенокоса или стрижки овец, – потом переезжает в другие владения, когда наступает сезон сбора винограда, засолки мяса, забоя скота, а также чтобы наблюдать за тем, как идут ткацкие работы, ремонт башен, часовен, крестьянских домов и оборонительных рвов. И как только заканчивается очередная сезонная работа в одном из имений, переезжает в другое, совершая при этом длительные путешествия верхом, – утомительные, но чудесные.
Однажды Анна добралась даже до своих владений в Нидерландах и нанесла визит правительнице Марии, единственной родственнице, к которой она испытывает чувство симпатии или, по крайней мере, искреннего уважения, хотя встречаются они крайне редко, а дружба, как известно, питается общением и частыми встречами. Другое дело любовь.
Оплакивая смерть господина де Лаплюма и вспоминая, как он выглядел, как себя вел, она улыбается, потому что Жан-Пьер умел любую ситуацию сделать веселой и смешной.
«Мужайтесь! Не надо плакать!» – как будто хочет сказать ей Жан-Пьер, когда Анна рассматривает его лицо на медальоне. Он сидит, опираясь локтем на колено, другая рука протянута к зрителям, будто просит прощения за свое дезертирство, а глаза у него лукавые и смеющиеся. Он в роскошном колете, на голове шляпа с пером и ослепительно сверкающим сапфиром, который ему подарил Арудж-Баба. «Мужайтесь! – снова говорит он ей, – рано или поздно все там будем, но пока живем, горе тому, кто проводит свою жизнь в слезах и жалобах».
Если бы в детстве ей сказали, что, когда она вырастет, станет беседовать с умершими, она бы испугалась, но теперь слова покойного Жан-Пьера возвращают ей самообладание.
Правда, если бы в детстве ей сказали, что всю свою жизнь она будет разговаривать, причем не получая ответа, с человеком, который далеко от нее, она бы тоже испугалась и удивилась.
«Не дай Бог, – сказала бы она, – лучше смерть, чем безумие».
Однако теперь эти воображаемые беседы – самые важные моменты существования. Что может быть приятнее: советоваться с ним, говорить обо всем, видеть его улыбку или слышать заслуженные упреки, испытывать радость от его ласк и поцелуев.
«Тебе тоже будет тяжело, любовь моя, – говорит Анна, думая о Хасане, – мы потеряли настоящего друга».
Утерев слезы, она вновь принимается за работу, проверяет переплет книги, которую собирается послать в Алжир: кроме воображаемых бесед, в реальной жизни они с Хасаном регулярно обмениваются книгами и подарками. Анна продолжает посылать ему разные головные уборы, Хасан отправляет ей дорогие безделушки, выбранные со вкусом и любовью. И никогда никаких писем. Записки, сопровождающие подарки, предупреждают: «для Анны», «для Хасана» – и все, даже без подписей, так как оба прекрасно знают, кто их посылает. Впрочем, Анна не сомневается, что те разговоры, которые она ведет с Хасаном мысленно, каким- то образом доходят до него. «Должно быть, я немного сумасшедшая», – думает она всякий раз, но продолжает вести себя так же, потому что даже несчастная любовь имеет свои радости.
Нарисованный Жан-Пьер пристально смотрит на нее с медальона, как бы призывая изменить жизнь, на которую она сама себя обрекла. Анна поднимается в свой кабинет, чтобы написать наместнице Марии. Та просит Анну поехать вместо нее в Сардинию, точнее, в Алгеро, куда Марию пригласили быть крестной матерью дочери местного губернатора, ее дальнего родственника. «Я не хочу ехать, Жан-Пьер, но как отказать кузине Марии?»
Когда Анна смотрит на медальон, чтобы получить совет у признанного мастера дипломатии, Жан-Пьер, хитро глянув на нее, подсказывает: «Чего ты ждешь? Или ты думаешь, что когда-нибудь представится более подходящий случай?»
И Анна решается. Она поедет на эти крестины в Алгеро, надеясь на встречу с Хасаном.
Хасан много раз рассказывал ей, что Краснобородые имеют тайное убежище в тех краях, об острове с заброшенным замком, о лодках, спрятанных на берегу, о верных берберам жителях деревни, и о предупредительных сигналах, которыми они обмениваются.
Впервые Анна де Браес пишет Хасану, и ее письмо похоже на шифровку.
«Не хочу принуждать его, – думает она и не дает словам любви проникнуть в ее послание, – если я нужна ему так же, как он мне, то, конечно, он приедет».
В письме сообщается, что в заброшенном замке на этом острове в следующее новолуние должно что-то произойти.
К сожалению, она ошиблась, думая, будто Хасан умеет читать ее мысли. Получив письмо, он воспринимает его не как любовное послание, а как возможное предупреждение о политических или военных событиях чрезвычайной важности, которые надо иметь в виду.
Поэтому, отдав необходимые распоряжения, чтобы Алжир был настороже и готов к обороне, он отплывает на разведку на самом маленьком и самом быстроходном из своих галиотов. Вместе с ним Рум- заде, так и не изживший мальчишеской страсти к приключениям, и Осман Якуб, который, едва учуяв в воздухе запах новостей, решил тайком отправиться с ними, спрятавшись на корме.
XXVII
Мать губернатора Алгеро сидит на лавке в нише окна прямая как палка. Платье из простого серого сукна делает ее похожей на тень и сливается со стенами, затянутыми такими же суконными серыми коврами. Непрокрашенные волокна шерсти выглядят на них фантастическими белыми узорами.
– Я обливаюсь потом, – жалуется она, – а ведь сейчас октябрь!
Старая дама обмахивается платком, который, кажется, вобрал в себя весь тот скудный свет, что
