странно: себя Митя не чувствовал дерьмом, а вот Александра чувствовал, а ведь объективно, кстати, в том же сне все это тоже проносилось, объективно знал он, что более равнодушного человека, чем он сам, еще искать надо было! все это было в том итоге, в смете, фиолетовыми чернилами, как в старых простынных бухгалтерских ведомостях, он еще во сне испытал тайную радость оттого, что кто-то вывел и его на чистую воду, хотя там же и для себя оставил спасительный положительный крючочек, что это он сам и вывел себя; в сущности никто тут не был причем, ни Александр, ну какой же тут может быть кто-то! ни сестрица его, твердо он был убежден, что все они были чужими для нее, вот в чем было дело! хоть и жила она больше с ними, а его-то вообще как-то никогда не было подолгу, исчезал, пропадал, до тридцати пяти лет только суета, и получилось, что всю жизнь она ждала, беспокоилась о его жизни, а он все никак не становился взрослым, все: то с женой, то с детьми, то с квартирой, то с работой, то с переходами с одной работы на другую, с его бесконечными увлечениями, вдруг он решил стать карикатуристом, обложился ватманом, тушью, две недели что-то рисовал и бегал в редакции, на тему о НАТО, о багдадском пакте: багдадский пакт остался без Багдада! да чего только не было! — полное дерьмо, сколько мусора было в голове, а мать все через это проходила, все надеялась, а потом, когда перестала надеяться, что ж было делать, все осталось таким же: и дорого было и больно ей, думала — не красивым надо родиться, а счастливым, даже Александру пыталась все объяснить; a с ключом, который сестра никак не могла сообразить что сделать, он думал, что лучше даже так, пусть все будет как есть, а материн тромбофлебит и то, что она простаивает часами, пусть будут на ее совести! посмотрим, как она попрыгает потом, вот это потом выплыло из сна тоже большим рекламным плакатом, и тут же во сне, Митя стал горячо молиться, хотя никогда не умел этого делать, но он знал в точности, что молился, а молился он о том, что нет, такого не было, не было! чтобы он еще тогда думал, пусть мать стоит, ожидая, только бы сестра потом поняла, попрыгала! Этого не было! На сестру копилось многое, главное то, что она все не могла уйти из школы, ну хоть на час раньше! Или вообще пропустить пару дней! Она все отговаривалась, что не может бросить детей, что директор больше не станет ее терпеть, Митя ей кричал все по телефону: да ты же дура! У тебя мать умирает, а ты думаешь про каких-то чертовых детей! Вот этого он произносить не хотел: что умирает мать, он думал, что если хоть раз сказать так, то так оно и будет, но здесь не удержался, выкрикнул и бросил трубку! Но через пять минут снова позвонил: мать все-таки лежала у нее, надо было как-то договариваться. Надя ему говорила: я не могу уходить с работы, это ты можешь, ты и уходи, а вообще мне непонятно, как тебя там держат! Митя сдерживался, а про себя думал: дура! Она все думала о том, кто, что кому сказал, чтобы он не смел так разговаривать с ней. Она этого терпеть не станет, он может разговаривать так с кем угодно Если же он такой хороший сын, то мог бы бросить свою дурацкую редакцию и сидеть с матерью! Митя только сжимал губы, ожидая, когда этот поток кончится, у автомата уже скопилась очередь. Потом снова вырвалось: а если мать умрет, кому нужны будут твои дети? Сложилось все так уже исторически, не мне сидеть, а тебе, ты же ведь знаешь мою жизнь?! А если так сложилось, то и молчи! сказала сестра. Все, что в моих силах, делаю! Митя только про себя повторил сокрушенно: дура ты, вот что. Он вспомнил, что когда Надя звонила ему на работу, она все возмущалась: да когда же он у вас бывает?! Как тогда по телефону, так и сейчас во сне образовалось, завислось молчание, никто не хотел ничего больше говорить. Но тогда она ему все-таки сказала: я дура, а ты умный! пусть будет так, и бросила трубку,
но он все равно был убежден, что все-все они были для матери чужими! из-за него мать простаивала часами, из-за него мучилась, а они все были чужими, и это его торжество распространилось во все, даже с оттенком радостной приподнятости; но тут же подумалось: откуда же радость-то, что ж теперь торжествовать-то, ведь матери-то уже не было! нигде, но они все были чужими, а он нет! они с ней близкими, были близкими, и потому она была где- то рядом, вот это он чувствовал! даже знал, нет, все-таки не знал, а чувствовал, и тут впервые бестелесный человечек, пришедший с дыханием, сказал, впервые он стал на его сторону, да, сказал он, вы были близкими. Да, сказал Митя, я был самым равнодушным человеком вокруг нее, но мы были близкими! После этих своих слов Митя проснулся от боли в сердце, окно было приоткрыто, стояла теплая-теплая ночь, ну вот, сказал Митя, ну что ж теперь делать, встать я не могу, телефона нет, пожалей себя, сказал бестелесный человечек, у тебя это хорошо получится. В десять крат! господи! В десять крат, господи! Радостно и торопливо кто-то говорил рядом с головой Мити, в десять крат! И здесь же пришел новый сон. Митя сначала летел, снижаясь, над холмистой, покрытой яркой зеленью землей, это был луг, но без цветов, только яркая зелень травная, потом он увидел между холмами щель, похоже, траншею; одно он знал твердо, что к щели нельзя снижаться, это плохо, только бы не влететь в щель, поэтому он снова взмыл, но не ввысь, а теперь летел параллельно земле, как всегда только внутреннего усилия было достаточно, чтобы взмыть ввысь; он подлетал к очень красивым цветным церквям, правда, чем дальше он летел, тем более они становились похожими своей массивностью, на что же они становились похожи? сначала только закралось подозрение, понял он все потом, самое интересное, что сон этот снился ему, когда мать еще была жива, сон был так прекрасен, так хорошо леталось, что эту часть сна он даже рассказал матери; церкви были бело-голубыми, с золотыми и зелеными маковками, окна были раскрашены красным, но вот рядом с ними были вполне современные асфальтовые отмостки, это и насторожило, еще окна, с них-то и закралось подозрение, с этих окон, еще было много коричневого цвета, но церкви были очень аккуратно раскрашены разными цветами, стояли они вплотную, когда кончалась одна стена, сразу же впритык рядом шла другая, церкви отличались по высоте, но так все были они к месту, но цвету и расположению, что сразу же возникала тоже тревожная что все это неспроста; пока он летел, луг тоже тянулся следом, мысль перед ним, справа сплошной улицей были церкви с зарешеченными окнами, вот тут-то и все он и понял, что это были тюрьмы, замаскированные под церкви, потом он оказался в закрытом железном грузовике, который подъехал к массивным воротам, ворота были продолжением всех этих церквей, они являлись как бы въездом в этот церковный город, ворота были распахнуты, и вот в них-то машина стала; глухой, обитый железом кузов был окрашен серой краской, но вот задние две створки не были закрыты, и пока машина стояла в воротах, она почему-то стояла довольно долго, Митя открыл двери задние, и вышел: никто его не останавливал, никто не звал, легко вышел, при этом во сне он тоже заранее знал, что въезжать туда не надо было, так же как залетать в щель; пока шел, тут-то он и рассмотрел все хорошо, тут-то и раскрылось в полноте коварство строителей, но как все было вместе красиво! потом никакого куска во сне будто бы больше не было, а он видел, как он уже снова летит, над этой же местностью, потом он вспоминая понял, во сне был кусок, который он совершенно не помнил, будто был без сознания, ничего в нем не существовало: ни памяти, ни чувств, но так все это было мгновенно, когда он спрыгнул из серого грузовика, почему-то свободно стоящего в воротах и когда шел, рассматривая церкви: видел асфальтовую отмостку, раскрашенные красным и белым окна, и потом, когда он снова летел, так не улавливалась пропавшая разница времени, в котором он все-таки был, что во сне, несмотря на очень сильное сознание, жившее в нем даже во сне, что делать не следовало и чего нужно было бы опасаться, все отметилось им как естественное продолжение сна; и вот что было: он летел и летел прочь и ввысь от зеленого луга, раскрашенных церквей, от красивой яркой земли ввысь, и все это внизу теперь оставалось ярким пятном жизни, пока не оказался в комнате не очень большой, там было четыре стены: две боковые, пол и потолок, двух стен не было: откуда он влетел, и другой стены, где должно было бы быть окно, и там они оказались вместе с матерью, поскольку стены не было (вот точное ощущение, что только он и она, только вдвоем), то хорошо было видно с большой высоты все пространство: внизу под ними был огромный прозрачный бассейн, где вместе купались цветные яркие люди: мужчины, женщины и дети, все вместе, бассейн был врезан тоже в зеленый луг, с короткой ровной травой, так все это было неожиданно и красиво, что они оба долго рассматривали с мамой, как все плавали: одно у них возникало чувство, как все свободно плавали в чистой, прозрачной воде, потом он стал наблюдать за одной парой: белая женщина вытаскивала из бассейна утонувшего человека, мужчину, она плыла к бортику, а он под самой поверхностью плыл рядом, но Митя чувствовал, что это была какая-то игра, когда она вытащила его на зелено-белые окаймляющие бассейн плитки, он свисал в воду, ногами, как мертвая рыба хвостом, а она его очень долго и с трудом вытаскивала на плитки, и укладывала; так вот, потом он оказался живым, это действительно была игра: он притворялся мертвым, а она его спасала, но когда он оказался живым, он очень громко смеялся и начал целовать ее, они обнимали друг друга и прижимались у самого края бассейна; но самым сильным ощущением ото сна было чувство неожиданности от увиденного, после полета над холмами и тюрьмами, замаскированными под церкви, и то, что он был там с мамой; кроме того, открытая совсем стена вместо
