них и придумывала разные истории про людей, которые сидели в тепле у камина или вокруг стола. Таким способом она познакомилась уже с несколькими семьями, жившими по соседству с пансионом мисс Минчин. Больше всех ей нравилась семья, которую она называла про себя Большой — не потому, что все ее члены были большого роста, нет, многие из них были совсем малы, но потому, что их было так много. Семья состояла из восьми детей, крепкой румяной матери, крепкого румяного отца, крепкой румяной бабушки и нескольких слуг и служанок. Одних детей нянюшки на прогулку выводили, других — вывозили в детских колясках; порой дети собирались прокатиться в экипаже с матерью или бежали вечером к двери встречать отца. Они целовали его, прыгали вокруг, стаскивали с него пальто, рылись в карманах в поисках пакетиков со сластями или выглядывали в окна детской, подталкивая друг друга и смеясь, — словом, они всегда были заняты чем-то приятным, как всегда бывает в больших семьях. Сара полюбила их всех; она выбрала для них имена — романтичные имена, взятые из книг. Всему семейству она дала фамилию Монтморенси. Толстенькая светлокудрая малютка в кружевном чепчике звалась Этельберта Боучели Монтморенси; малютка постарше — Виолетта Чамли Монтморенси; малыш, который только начал ходить и у которого были такие толстые ножки, — Сидни Сесил Монтморенси. За ним шли Лилиана Эвангелина, Мод Мэрион, Розалинда Глэдис, Гай Клэренс, Вероника Юстасия и Клод Гарольд Гектор.
Однажды вечером произошел забавный случай, — впрочем, возможно, он был не так уж и забавен.
Старшие дети Монтморенси, судя по всему, собрались на детский праздник; когда Сара проходила мимо их двери, они как раз высыпали из дому, чтобы сесть в ожидавшую их коляску. Вероника Юстасия и Розалинда Глэдис, в белых, подвязанных лентами платьях с прошвами, уже сидели в коляске, а пятилетний Гай Клэренс, одетый в матроску, как раз садился в нее. Это был такой милый мальчуган с румяными щечками, голубыми глазами и круглой кудрявой головой, что Сара совершенно забыла и про тяжелую корзинку в руках, и про свое потрепанное пальтишко. Она забыла обо всем — так ей хотелось посмотреть на него. И она остановилась.
Дело было на Рождество, и маленькие Монтморенси наслышались рассказов о бедных детях, которые голодают и зябнут и у которых нет ни мамы, ни папы, чтобы положить им в чулок подарки или взять в театр на пантомиму. В этих рассказах добрые люди (а иногда и маленькие мальчики и девочки с нежными сердцами) всегда дарили бедным детям деньги или щедрые подарки, а не то вели их домой, чтобы накормить вкусным обедом. В тот день Гая Клэренса как раз до слез растрогала такая история (им ее прочитали вслух) — он горел желанием найти такую девочку и подарить ей шестипенсовик, который лежал у него в кармане. Целого шестипенсовика ей хватит, конечно, чтобы прожить в довольстве всю жизнь, — он в этом не сомневался. Шестипенсовик лежал у Гая Клэренса в кармане его коротких штанишек. Он ступил на красную дорожку, положенную на тротуар от подъезда к экипажу. Розалинда Глэдис села в коляску и подпрыгнула на сиденье, чтобы проверить упругость пружин; и в эту минуту он увидел Сару. Держа в руке старую корзинку, Сара стояла на тротуаре в обтрепанном платье и шляпке и жадно смотрела на него.
Гай Клэренс решил, что у нее такие глаза потому, что она, должно быть, давно не ела. Откуда ему было знать, что ее мучает не голод, а тоска по доброй и веселой жизни, какой наслаждалось это семейство. Достаточно было взглянуть на румяное личико мальчика, чтобы почувствовать это, — Саре так и хотелось схватить его в объятия и расцеловать. Но Гай Клэренс видел только, что глаза у нее большие, а ноги худенькие, что одета она бедно и держит в руках простую корзинку. Он сунул руку в карман, нащупал шестипенсовик и подошел к ней с милостивой улыбкой.
— Вот тебе, бедная девочка, — сказал он. — Возьми этот шестипенсовик. Я тебе его дарю.
Сара вздрогнула. Она вдруг поняла, что выглядит так же, как те бедные дети, которых она видела в свои счастливые дни: они тоже стояли на тротуаре и смотрели, как она выходит из коляски. А она так часто подавала им. Она вспыхнула, потом побледнела: она не могла взять монетку у этого милого мальчика.
— О нет! — воскликнула она. — Благодарю — но я никак не могу взять.
Ее голос бы так непохож на голоса маленьких нищих, а вся манера была исполнена такого благородства, что Вероника Юстасия (которую на самом деле звали Джэнет) и Розалинда Глэдис (которую звали Нора) высунулись из коляски и прислушались.
Однако Гай Клэренс не желал принимать отказа. Он сунул монету Саре в руку.
— Нет уж, возьми! — твердо сказал он. — Купи себе что-нибудь поесть. Ведь тут целых шесть пенсов!
Он глядел на Сару с такой прямотой и участием, что она поняла: если она не возьмет монетку, он огорчится до глубины души. Отказать ему было бы жестоко. И Сара спрятала свою гордость, хоть щеки ее и вспыхнули.
— Спасибо, — сказала она. — Ты такой добрый, такой добрый и милый мальчик!
Гай Клэренс весело прыгнул в коляску, а Сара пошла своей дорогой. Она старалась улыбнуться, но в глазах у нее стояли слезы. Конечно, она знала, что вид у нее обтрепанный и неказистый, но до сего дня никто не подавал ей милостыню.
Когда коляска Большой семьи отъехала, дети принялись с жаром обсуждать происшествие.
— Ах, Дональд (так на самом деле звали Гая Клэренса), — с тревогой сказала Джэнет, — зачем ты подал этой девочке милостыньку? Она не нищенка, я убеждена!
— И говорит она совсем не так, — воскликнула Нора. — И лицо у нее совершенно не такое!
— Ведь она не просила милостыни, — продолжала Джэнет. — Я так боялась, что она на тебя рассердится. Знаешь, это неприятно, когда тебя принимают за нищенку!
— Она не рассердилась, — возражал Дональд немного смущенно, но твердо. — Она улыбнулась и сказала, что я очень добрый. Добрый и милый! Так и сказала. — И он упрямо повторил: — Ведь я ей отдал целый шестипенсовик!
Джэнет и Нора переглянулись.
— Нищенка никогда бы так не сказала, — решила Джэнет. — Она бы сказала: «Спасибо, барчук, спасибо, сэр!» — и, может быть, присела бы.
С этих пор Большая семья стала с таким же интересом наблюдать за Сарой, как и она за ними, хотя Сара об этом не догадывалась. Стоило ей появиться на улице, как из окна детской кто-то выглядывал, а по вечерам, сидя у камина, вся семья говорила о ней.
— Она вроде служанки в пансионе, — сообщила раз Джэнет. — У нее, кажется, никого нет. Она, должно быть, сирота. Только она не нищенка, хоть и одета так плохо.
С тех пор в Большой семье стали называть Сару «девочкой, которая не нищенка»; конечно, это было очень длинное имя, иногда, когда младшие дети произносили его залпом, получалось очень смешно.
А Сара провертела в монетке дырочку и, продев в нее узенькую ленточку, стала носить на шее. Она еще больше полюбила Большую семью — и вообще всех, к кому у нее лежала душа. Ее привязанность к Бекки день ото дня росла; она полюбила и своих маленьких учениц и с удовольствием ждала уроков французского языка, которые давала им дважды в неделю. Маленькие ученицы ее обожали — когда она входила в классную, каждая старалась подойти к ней поближе и взять ее за руку. Сердце у Сары оттаивало, когда они жались к ней.
В конце концов Сара подружилась и с воробьями: стоило ей встать на стол, высунуться в окно и почирикать, как в ответ тотчас раздавался щебет и плеск крылышек; стайка скромных городских птах слеталась на черепичную крышу, чтобы поболтать с ней и поклевать крошек, которые она им кидала. А Мельхиседек проникся к ней таким доверием, что порой приводил с собой миссис Мельхиседек или кого- нибудь из детей. Она с ним беседовала, а он глядел так, словно все понимал.
Зато к Эмили, которая только сидела и молча взирала на все происходящее, Сара теперь испытывала какое-то странное чувство. Оно возникло в минуту отчаяния. Саре хотелось бы верить, что Эмили ее понимает и жалеет; она старалась представить себе, что это так. Ей грустно было бы думать, что ее подружка ничего не чувствует и не слышит. Иногда Сара сажала Эмили в креслице, а сама устраивалась на красной скамеечке напротив и, глядя на нее, выдумывала всякие истории, пока ее не охватывал страх. Особенно страшно бывало ночью, когда вокруг царила тишина, лишь изредка нарушаемая писком или возней родни Мельхиседека. Больше всего Сара любила воображать, что Эмили — добрая колдунья, которая ее защищает. Порой, когда она долго так фантазировала, она приходила в такое волнение, что начинала задавать Эмили вопросы, — ей казалось, что Эмили вот-вот ей ответит. Но Эмили молчала.
«Впрочем, я тоже редко отвечаю, — утешала себя Сара. — Я всегда стараюсь промолчать. Когда тебя
