оставалось, — допустить возможность сошествия Богоматери на землю. Тогда сообщения о таких явлениях признавали достойными доверия. Так было и с Фатимой.
Но это признание, как и подлинность висевшей перед ним плащаницы, можно принимать или не принимать на веру.
Климент десять минут молился перед плащаницей. Мишнер про себя заметил, что они начинают отставать от графика, но не было в мире силы, способной прервать молитву Папы. Все молча и терпеливо ждали. Наконец Папа поднялся, осенил себя крестным знамением и проследовал за кардиналом Бартоло в часовню, отделанную черным мрамором. Кардинал-префект с гордостью показывал роскошный интерьер.
На осмотр часовни ушло почти полчаса. Климент задавал много вопросов и пожелал лично поздороваться с каждым из служителей собора. Время начинало поджимать, и Мишнер успокоился, только когда Климент наконец повел всю процессию в соседнее помещение на обед.
Перед входом в трапезную Папа остановился и обернулся к Бартоло:
— Где я могу перекинуться парой слов с моим помощником?
Кардинал провел их в каморку без окон, которая, очевидно, служила здесь гардеробной. Закрыв дверь, Климент вынул из-под сутаны голубоватый конверт. Такие конверты он использовал для личной переписки. Мишнер помнил, что сам купил в Риме этот набор конвертов и писчей бумаги в подарок Клименту на прошлое Рождество.
— Доставь это письмо в Румынию. Если отец Тибор не сможет или не захочет выполнить мою просьбу, уничтожь письмо и возвращайся в Рим.
Мишнер взял конверт.
— Я понял, Святой Отец.
— Кардинал Бартоло очень гостеприимен, не правда ли? — с улыбкой спросил Папа.
— Сомневаюсь, что, поцеловав перстень Папы, он заслужил триста индульгенций.
Издавна повелась традиция, что тот, кто искренне поцеловал папский перстень, получает право отпускать грехи. Мишнер не раз думал, что было важнее для средневековых пап, установивших этот обычай, — христианское отпущение грехов кающимся или обеспечение должного поклонения собственной персоне.
Климент усмехнулся:
— Мне кажется, этому кардиналу нужно замолить больше трехсот собственных грехов. Он один из ближайших сторонников Валендреа. Пожалуй, он даже может сменить его на посту государственного секретаря, если тосканец и впрямь станет Папой. Страшно даже представить себе. Бартоло и с обязанностями здешнего епископа справляется с трудом.
Поскольку зашел откровенный разговор, Мишнер решился заметить:
— Чтобы этого не случилось, вам надо обеспечить на следующем конклаве большинство ваших сторонников.
Климент с полуслова понял его.
— Ты тоже хочешь надеть алую кардинальскую шапочку?
— Да, и вы это знаете.
Папа указал на конверт:
— Сначала сделай для меня это.
У Мишнера промелькнула мысль: эта поездка в Румынию может быть связана с его назначением на пост кардинала, но он сразу отказался от такого предположения. Это было так не похоже на Якоба Фолкнера! Однако Папа снова уклонился от ответа, как это происходило уже не в первый раз.
— Вы так и не скажете мне, что вас беспокоит?
Климент придвинулся ближе к висящим на вешалках церковным облачениям.
— Поверь, Колин, тебе не нужно этого знать.
— Может, я смогу помочь.
— Ты, кстати, так и не рассказал мне о встрече с Катериной Лью. Как у нее дела?
Снова он меняет тему разговора!
— Мы мало говорили. Да и то не так, как я хотел.
Климент удивленно изогнул бровь:
— Как же ты это допустил?
— Она очень упряма. Ее мнение о церкви не изменилось.
— Но ее не в чем упрекнуть, Колин. Она любила тебя, но ничего не смогла добиться. Если бы ты предпочел ей другую женщину — это одно, но ты предпочел Бога… С этим ей трудно смириться. Несложившаяся любовь всегда причиняет боль.
Он не знал, почему Климент так интересуется его личной жизнью.
— Сейчас это не важно. У нее своя жизнь, у меня своя, — немного нетерпеливо ответил Мишнер.
— Но вы можете быть друзьями. Делить друг с другом мысли и чувства. Испытать родство душ, на которое способны лишь подлинно близкие люди. Это удовольствие церковь не запрещает.
Одиночество — профессиональная болезнь священников. Но Мишнеру повезло — когда из-за Катерины он оступился в жизни, с ним рядом оказался Фолкнер, который выслушал его и даровал ему отпущение грехов. По иронии судьбы то же самое сделал Том Кили, и за это ему грозило отлучение. Не поэтому ли Климент симпатизировал Кили?
Папа подошел к одной из вешалок и провел пальцами по яркому шелку облачений.
— В детстве в Бамберге я служил министрантом.[8] Мне приятно вспоминать о тех временах. Только что закончилась война, и все вокруг восстанавливалось. К счастью, собор уцелел во время бомбардировок. Я всегда считал это символичным. Среди всего, что творили люди, церковь устояла.
Мишнер промолчал. Все это говорилось ему неспроста. Если бы беседу можно было отложить, Климент не стал бы заставлять всех ждать.
— Мне понравился собор, — сказал Климент, — он напомнил мне молодость. Я до сих пор слышу пение хора. Это возвышает. Я бы хотел, чтобы меня похоронили здесь. Но это ведь невозможно? Все папы должны быть погребены в соборе Святого Петра. Интересно, кто это решил?
Голос Климента звучал как будто издалека. Мишнер и вправду не понимал, к кому он обращается. Он подошел ближе.
— Якоб, объясни, в чем дело.
Климент выпустил из рук шелк и сложил руки перед собой, переплетя дрожащие пальцы.
— Колин, ты наивен. Ты просто не понимаешь. И не можешь понять.
Он выговаривал сквозь зубы, почти не раскрывая рта. Голос звучал ровно, не выражая никаких эмоций.
— Неужели ты веришь, что мы можем хоть на секунду почувствовать себя в безопасности? Ты что, не представляешь всей амбициозности Валендреа? Этот тосканец знает каждый наш шаг, слышит каждое наше слово. Ты хочешь стать кардиналом? Для этого ты должен постичь всю глубину ответственности. Как я могу назначить тебя на такой пост, когда ты не видишь даже очевидного?
В их откровенных разговорах редко звучали резкости, но сейчас Папа не скрывал своего раздражения против него. Но за что?
— Мы всего лишь люди, Колин. Не более того. Я не более непогрешим, чем ты. А мы объявляем себя князьями церкви. Истинные священники служат одному Богу, а мы лишь тешим сами себя. Возьми к примеру этого глупца Бартоло, который сейчас ждет за дверью. Он думает лишь о том, когда я умру. Тогда его судьба резко изменится. И твоя тоже.
— Надеюсь, вы ни с кем другим так не говорите, — с чувством вырвалось у помощника.
Климент сжал в руке крест, висящий на его груди. Этот жест успокаивал его.
— Я беспокоюсь о тебе, Колин. Ты как дельфин из океанариума. Всю жизнь тебе меняли воду, следили за питанием. А теперь тебя выпускают в океан. Ты сможешь выжить?
Ему было неприятно, что Климент недооценивает его.
— Я знаю больше, чем вы думаете.
