Конечно, Марина не могла бы произнести такую глупость. Да, собственно, не имело значения, что она сказала словами – ее глаза говорили больше любых слов. И этот поворот головы, эта склоненная корона… Он подошел к ней почти вплотную. Теперь ее глаза были видны ему совсем, их не надо было домысливать, они поблескивали прямо перед ним.
В глазах стояло ожидание. Маринины губы приоткрылись – совсем чуть-чуть, разомкнулись только. Иван наклонился и поцеловал ее. Сейчас он уже не чувствовал неловкости от того, что его намерения будут для нее слишком очевидны и поспешны, как тогда, на Ольхоне. Они уже поговорили друг с другом немало – по- дружески они разговаривали, по-человечески, – и никакой поспешности в их простом порыве друг к другу теперь не было. Должно было это между ними произойти, и вот происходило наконец, без спешки и без опоздания, точно вовремя.
Ее губы были так свежи, что Ивану показалось, он не целуется, а пьет чистую байкальскую воду. Он с трудом оторвался от ее губ. И не напился ими, конечно.
– Я и пошел спать. – Иван улыбался, глядя на Марину. Очень она была хороша! После поцелуя особенно. – Лег уже, а потом только сообразил, что заснуть не могу.
– Почему?
– А ты не догадываешься?
– Догадываюсь. – Она тоже улыбнулась. – И мне же, видишь, не спится.
– Пойдем?
Он взял ее за руку. Вопрос звучал в его голосе только потому, что он не хотел командовать ею, а не потому, что он ожидал ответа. Ответ был ему понятен.
Она кивнула. Полоска зари у нее за спиной стала шире, алее, словно и небо переполнялось страстью, желанием.
Когда дошли до каюты, Иван придержал Марину уже у самой двери и снова поцеловал. Она засмеялась тихо, волнующе и сказала:
– Не бойся, не передумала. Не убегу.
Мартинова по-прежнему не было. Ивану везло. Впрочем, он знал, что так и будет: сегодня была его ночь. Его и Марины.
Они довольно долго целовались уже в каюте. Видно, ей целоваться с ним нравилось так же, как ему с ней – оба даже до койки никак не могли дойти, хотя и тянуло туда очень. Но потом дошли, конечно.
Когда Иван снял с нее маечку, такую же белую, как та, из-за которой у него впервые глаза открылись на Маринину красоту – может, она поняла это тогда, потому и надела сегодня такую же маечку или даже ту самую, – когда он снял ее, то у него губы пересохли от желания. Так прекрасна была эта женщина, так совершенна ее фигура, абрис ее груди, шеи, рук…
Когда он снимал маечку, то задел, наверное, какие-нибудь шпильки, или что там у женщин бывает, и узел у Марины на голове распался, и волосы упали на плечи. Они были длинные, густые – Иван наконец понял, почему она не носит какую-нибудь более удобную для походной жизни прическу. Еще бы не хватало! От такого чуда отказываться… Он провел по ее волосам рукой – ладонь точно в воду погрузилась.
– Марина… – прошептал он. – Красота какая…
И ничего уж он больше не мог сказать, и она не могла. Они целовались как безумные, а тела их уже сплетались, сливались, становились одним общим телом.
Ноги у Марины в самом деле были длинные; сейчас это очень почувствовалось. Она не обнимала ими даже, а оплетала его, как лиана оплетает дерево. И все было жарким, горячим – и сами ноги, и между ног… Он стонал и хрипел от ее объятий, как от сильнейшего жара, как от огня, а ведь только что она казалась ему прохладной водою… Но никакого «только что» уже не было – было другое, новое, вся она была новая каждую минуту, она действительно была сплошной неизвестностью, предчувствие его не обмануло!
В первый раз все произошло очень быстро. Но не успели они даже отдохнуть толком, как их потянуло друг к другу снова, и этот второй раз был уже долгим, длинным, как летний день.
Летний день и начинался за стеклом иллюминатора. Первые утренние лучи падали Марине на лицо, на плечи, ее разметавшиеся волосы занимались от этого золотом, и это расплавленное золото у нее на плечах возбуждало Ивана не меньше, чем ее опухшие от поцелуев губы и ее глубокие, всем телом, объятья.
«Сильное дело красота», – думал он, лежа рядом с Мариной и чувствуя блаженный покой во всем теле.
Ему смешно было думать вот так, банальными словами, но что поделаешь, если эта банальность была чистой правдой? Маринина красота была так сильна и так осязаема, что приподнимала его над койкой, как мог бы приподнять какой-нибудь смерч, ураган, тайфун. Хотя ничего ураганного в Маринином поведении не было, а было в ней во всей, наоборот, много мягкого, приятного, и в постели тоже.
– Оденемся, Ваня? – сказала она. – Мартинов вот-вот придет, наверное.
То, что она догадалась и сказала об этом первая, понравилось ему, хотя сам он вообще-то и думать забыл о возможном появлении Андрея. Впрочем, он ведь еще и раньше понял, что она умна, тактична; сегодняшним его открытием на Маринин счет стала только ее страстность, да и страстность эту тоже можно было предугадать. Правда, Иван сталкивался со случаями, когда женщины, по всему обещавшие быть горячими как огонь, в постели оказывались сущими ледышками. А вот Марина подтвердила его ожидания.
– Спасибо тебе. – Он поцеловал ее ласково и в самом деле благодарно. – Ты хорошая очень. И мне с тобой было хорошо.
Марина быстро потерлась щекой о его плечо, села на койке, потом встала.
– Пойдем, Ванюша, пойдем, – сказала она. – Захочешь – все тебе еще будет.
«А то не захочу! – весело подумал он. – Дурак я, что ли, такую красоту не захотеть?»
Марина оделась быстро, но волосы закручивать в узел не стала. И когда вышли на палубу, Иван еще раз полюбовался их сияньем в утренних лучах. На воздухе, на просторе это сиянье было таким, что дух захватывало!
– Ну, иди к себе, – сказала она. – Теперь-то уснешь, а?
Она засмеялась и ушла. Иван блаженно зажмурился.
Он еле дошел обратно в каюту. Во всем теле стоял такой покой, что впору было веки придерживать руками. Иван упал на койку и уснул как каменный – не слышал даже, как завалился в каюту пьяненький Мартинов.
Глава 3
Ноябрь на подходе к декабрю – хуже времени в Москве не бывает.
Почему – каждому понятно. Световой день, приближающийся по длительности к одному часу, слякоть, промозглый воздух, мокрый снег… Иван возвращался домой и думал, что как только войдет в квартиру, то сразу же включит весь свет – и в кухне, и в комнате, и в прихожей – и не будет выключать до ночи.
Но включать весь свет самостоятельно ему не пришлось. Еще подъезжая к дому, он увидел, что его окна на десятом этаже, в кухне и в комнате, ярко сияют. Значит, Марина включила все лампочки в люстре и все светильники в кухне; когда Иван делал ремонт, то разместил их повсюду, в самых неожиданных местах, чтобы повеселее было.
Он вышел из машины, задрал голову и в очередной раз порадовался тому, что их с Мариной обыкновения совпадают.
Выйдя из лифта, он уже достал ключи от квартиры – и тут вдруг понял, что ему хочется, чтобы она сама открыла ему дверь. Понять это было так неожиданно для него, что он приостановился даже. Но долго размышлять о такой странности, конечно, не стал, а спрятал ключи в карман и позвонил в дверь.
Дверь открылась. Марина куталась в его синий банный халат, и нос у нее был немножко опухший. Она и осталась сегодня дома потому, что расшмыгалась с утра. Но когда она увидела его на пороге, то улыбнулась, несмотря на насморк.
– Ну как ты? – Иван перешагнул порог и поцеловал ее. – Привет.
– Паршиво. Температура.
Марина шмыгнула носом так жалобно, что понятно было: очень ей хочется, чтобы он ее пожалел. Ее желание было так наивно в своей очевидности, что Иван улыбнулся. Ему и так было ее жалко – он сам терпеть не мог то противное состояние, которым начинается простуда: кости ломит, в носу щиплет, в горле ноет. Был бы он не он, а какой-нибудь романтический рыцарь – подхватил бы Марину на руки и понес бы в
