Винсент посмотрел на нее пристально и, ей показалось, расстроенно. Видно было, что он не хочет, чтобы она уезжала. Впрочем, он тут же сказал:
– Извини, я не должен про такое спрашивать.
– Ничего такого в этом нет, – улыбнулась Рената. – Просто паспорт мой заграничный уже готов, наверное. Я его заберу и вернусь. Я хочу тебя сама в Амстердам отвезти, – объяснила она. – Все-таки перелет. Я буду волноваться, если ты один полетишь.
– Волноваться не нужно, – покачал головой Винсент. – Но я буду рад, если ты полетишь со мной. Я обязательно хотел, чтобы это было – чтобы мы полетели с тобой вместе. Но, правда, я хотел, чтобы мы полетели уже после премьеры. И я все-таки думаю, так и будет.
На траве под старым кленом еще лежали прошлогодние сухие «самолетики», хотя и трава, и листья уже были густо-зеленые, усталые и пыльные.
«Как все странно смешивается, но ничто ничему не мешает», – мельком подумала Рената.
Даже удивительно, что она стала замечать такие вещи. А может, ничего удивительного в этом не было. Ведь и в ее жизни соединились, смешались несоединимые явления и события, и это смешенье казалось ей теперь таким же естественным, как сочетание сухих кленовых «самолетиков» с густой новой листвою.
И поэтому вся ее прежняя ровная, однообразная жизнь – не год, не два, сорок с лишним лет! – казалась ей теперь призрачной. А в новой ее жизни все было возможно.
Рената улыбнулась.
– Тебе радостно? – спросил Винсент.
– Да, – кивнула она. – Мне кажется, ты действительно стал лучше себя чувствовать. Хотя бы не такой бледный уже.
– Действительно, – согласился он. И добавил с необыкновенной своей улыбкой: – Наверное, мне сейчас надо ставить не «Бурю», а «Ромео и Джульетту». Я чувствую себя так, как этот мальчик Ромео, которому шестнадцать лет. Ведь главное во всей этой истории как раз то, что Ромео шестнадцать лет, а Джульетте четырнадать. Если бы у них были другие годы, то все было бы по-другому.
– Не так уж далеко ты от них ушел. – Рената улыбнулась в ответ. – Вот у меня и правда совсем другие годы.
– Но дело в этой истории еще и в том, что каждый раз, когда люди влюбляются по-настоящему, им становится шестнадцать лет. Извини за такую дидактику. Но я думал об этом прошлой ночью и буду думать в эту ночь опять.
– Это хорошие мысли. Но все-таки было бы лучше, если бы ночами ты спал. Ну, иди.
Они незаметно дошли по дорожке до выхода из больничного парка.
– Лучше ты иди. Я не хочу, чтобы ты видела, как я ухожу, – покачал головой Винсент.
Кивнув, Рената коротко поцеловала его и, не оборачиваясь, пошла к воротам. Ей не только не хотелось смотреть, как он уходит, но не хотелось и долгого прощания. Лучше вот так – короткий поцелуй, и все. Как будто бы расстались на несколько минут, не больше. Да-да, пусть расставание будет вот такое, мимоходом и не всерьез.
У ворот Рената все-таки обернулась. Все время, пока она шла, то мысленно видела высокую Винсентову фигуру. Как он стоит посередине дорожки, как наконец поворачивается и идет к своему корпусу… Она видела это так ясно, что, в конце концов, не выдержала и оглянулась.
И не увидела его. Не было его на дорожке, и под старым кленом, мимо которого они только что прошли вдвоем, не было тоже. И даже вдалеке, возле самого корпуса уже, его не было.
«Бегом он убежал, что ли?» – недоуменно подумала Рената.
И тут же, в эту самую минуту поняла, что случилось. То есть это неправильное было слово – поняла. Она не поняла, а почувствовала. И бросилась назад опрометью, ног под собою не чуя, с замиранием сердца – какие еще слова называют то, что билось у нее в груди?
Винсент лежал посередине дорожки. Рука его была откинута назад, а голова чуть повернута – так, словно он вдруг улегся прямо на твердый песок и уснул. Лицо было спокойное, а рука белая – ни лиц таких, ни рук не бывает у живых. Даже в то утро, когда он упал навзничь у театральной сцены, жизнь все-таки билась в его теле.
А теперь ее не было.
Рената поняла это сразу. Она даже на колени не упала, даже на корточки не присела – застыла как соляной столп. В самом деле как соляной – у нее не сгибались колени.
«Я не хочу, чтобы ты видела, как я ухожу».
Его голос прозвучал так отчетливо, так ясно, как будто он снова произнес эти слова. Последние свои слова. Невозможно было поверить, что его голос звучит не наяву, а только у нее в ушах.
О том, что она никогда больше не услышит его голос наяву, Рената думать уже не могла.
Глава 4
«Страшный город. Какой страшный город. Забыть его, поскорее забыть!»
Рената вышла из метро на площадь трех вокзалов и направилась к Ленинградскому. Москва, из которой она так рвалась поскорее уехать, обступала ее со всех сторон, словно не хотела отпускать. Да нет, зачем бы нужна была Москве одинокая, убитая горем женщина? Так, показалось. Именно что от горя показалось, и от бессонных ночей тоже: Рената не помнила, спала ли хотя бы час после смерти Винсента. Конечно, из-за этого она и находилась теперь в состоянии вполне медицинском – смещенного сознания.
В этом странном, болезненном состоянии она не могла себе ответить даже на простой вопрос: сколько дней прошло с его смерти? Неделя, наверное. Да, пока приехали из Голландии его родственники, мать с братом, пока оформляли какие-то документы, чтобы увезти его домой. Его – домой… Он ли был в металлическом ящике, который вынесли из больничного морга? Рената не видела, как он умирал. «Я не хочу, чтобы ты видела, как я ухожу»… И может быть, поэтому она не понимала, не чувствовала связи между Винсентом и этим гробом. А последнее выражение, которое она видела у него на лице, когда он лежал посередине твердой парковой дорожки, – было удивительное спокойствие, которое теперь казалось ей счастьем.
Ну конечно, счастьем. А чем же еще? Во всяком случае, она была бы счастлива оказаться в том спокойствии вместе с ним. По крайней мере, тогда б она точно исчезла из этого невыносимого города!
Рената огляделась. Москва была огромна, разнородна и бессмысленна. Естественный хаос привокзальной площади лишь усугублял это ощущение. И даже красота зданий трех вокзалов – все они были отмечены неуловимой гармонией, которая для каждого из них была отдельная и вместе с тем для всех общая, – даже это не могло залить огонь, которым пылал ее мозг.
За месяцы, проведенные в Москве, Рената не успела понять, что такое этот город, и уж тем более не успела его полюбить. А теперь это было уже ни к чему.
Она не позаботилась о билетах заранее, но они были в продаже и непосредственно перед отправлением «Красной стрелы» – той самой, в вагоне-ресторане которой лихая ленинградская богема каталась в Москву во времена своей безрассудной молодости.
Рената не совершила за свою жизнь ни одного безрассудства. То, что она когда-то влюбилась в первого попавшегося мужчину, который был занят своим делом с завораживающей увлеченностью, и из-за этого рассталась с женихом, можно было считать не безрассудством, а просто глупостью. Да она об этом давно уже и забыла. А то, что произошло у нее с Винсентом, вообще не относилось к области рассудка.
С ним было одно сплошное чувство, и в этом заключался теперь для Ренаты неизбывный ужас. Ее любовь к Винсенту пройти не могла, но его самого уже не было на свете, и любовь обратилась в боль, и набросилась на нее в этом страшном оборотничьем обличье, и принялась терзать ее и мучить.
Кажется, кассирша спросила, в какой вагон выписывать билет, и Рената, кажется, ответила, что ей все равно. Она поняла это, только когда вошла в купе и увидела, что в нем всего две полки, точнее, два широких дивана. Она никогда не ездила так удобно, да и потребности такой не испытывала. Но сейчас это удобство неожиданно оказалось кстати, тем более что второй пассажир так и не пришел.
В пустом купе ей наконец удалось уснуть. И какое же это было счастье! Не потому что она отдохнула, нет. А потому что всю ночь видела Винсента. Если бы знать наверняка, что он будет сниться ей каждую ночь, то она спала бы и спала, как Мертвая царевна в хрустальном гробу, и никакие блага мира живых не оказались бы для нее дороже благ этого сонного царства мертвых.
Но кто же мог наверняка это знать?
