холодной воды и все равно горело. И кем должен ощущать себя теперь, он не понимал.
Глава 15
Любе казалось, что жизнь ее после поцелуя у ручья переменится полностью.
Однако она не только не переменилась, но и вошла в русло самого жесткого однообразия. И дело было не в том, что ей пришлось вернуться к обычным своим обязанностям, а в том, что Саня не обращал на нее внимания. Ни малейшего.
Познакомившись с новыми сезонниками, она узнала, что вообще-то они приехали в Германию зарабатывать уличным пением или, если повезет, концертами на каких-нибудь вечеринках. С вечеринками не заладилось, потому что ни у кого из них не было соответствующих знакомств, – пришлось ограничиться выступлениями на улицах. Это было лучше, чем петь в московских подземных переходах, так как немцы в отличие от соотечественников считали необходимым платить за полученное от пения удовольствие, да и платили они не в обесценивающихся от утра к вечеру рублях, а в полновесных немецких марках.
Но, во-первых, заработок этот был непостоянный, и непонятно было, от чего зависит взлет и падение доходов, а во-вторых, разрешения на работу не было, поэтому они только и знали что бегать от полиции в Вестфалии, Баварии и Баден-Вюртемберге.
В общем, выискав во фрайбургской газете объявление о найме сезонных рабочих в Берггартен, парни решили временно сменить квалификацию.
Все это поведал Любе самый веселый из них, Алекс Мартемьянов. Когда он рассказывал, Саня стоял рядом, как и все остальные – было время перекура, – но не смотрел в Любину сторону, а в середине рассказа вообще ушел.
Еще раз они чуть не лбами столкнулись на тропинке, ведущей из леса на хозяйственный двор. Саня нес вместе с еще одним парнем длинную сухую сосну, которую – Люба видела – они незадолго перед этим спилили, и только кивнул ей на ходу, вежливо и безучастно.
И еще раз он ей точно так же кивнул, когда чистил от гниющих веток русло ручья, а она подошла и спросила, все ли в порядке.
После этого Люба перестала о чем-либо его спрашивать и подходить к нему перестала тоже.
Бригада работала слаженно, старшим был Алекс Мартемьянов, и необходимости общаться с каждым из рабочих по отдельности у хозяйки Берггартена не было. А жили рабочие во флигеле, стоящем на отшибе, довольно далеко от главного дома, так что столкнуться с Саней, например на кухне, Люба не могла.
Будь все это какой-нибудь месяц назад, она уже извела бы себя мыслями о том, что все дело в ее второсортности, что другие чувствуют себя в жизни главными, а она всегда останется второстепенной, что ей никогда не стать такой, как эти другие…
Но то, что начало происходить с нею после того, как Саня рывком оттащил ее от окна, в которое она собиралась стрелять, и выбил штуцер у нее из рук, – каким-то непонятным образом переменило ее взгляд и на себя, и на мир в целом.
Да, она чувствовала себя теперь не случайной и досадной соринкой, а частью мира, частью жизни, которая устроена по неведомым ей, но ощущаемым ею законам. Все мелкое, ничтожное словно выдуло из нее очень сильным ветром.
Какая здесь связь с неудавшимся выстрелом, Люба не объяснила бы, но что связь есть, и именно со всем происшедшим, – это она чувствовала.
И потому Санино равнодушие не подавляло ее. Но приводило в трепет, рождало невыносимую тревогу – она места себе не находила от того, что он был совсем рядом и совсем чужой.
Она подолгу наблюдала за ним, но лишь украдкой, чтобы он не заметил, благо из окна мастерской, из- под самой крыши, было видно далеко вокруг. И как же ей нравилось все, что он делал!
Может, из-за того, что Люба сама немало всего умела делать руками, она знала, как нелегко даются эти навыки. И видела, что живой мир вещей, и не вещей даже, а деревьев, камней, быстротекущей воды, подчиняется Саниным усилиям с такой же радостью, с какой его голос подчинялся тому, что было у него внутри. И с такой же радостью действовали в его руках орудия и инструменты – пила, лопата, топор.
Сначала Люба удивлялась – где только он успел этому научиться? – и полагала, что уж наверняка не в консерватории. Но потом она подумала, что между тем особенным, что чувствуется в Санином голосе, во всех его интонациях необъяснимых, и тем, как послушен ему мир простых вещей и явлений, есть прямая связь.
Она удивилась своей догадке. Никогда прежде не приходили к ней догадки такого рода.
Но Саня не смотрел в ее сторону, и тоска сжимала ей сердце.
Люба сидела поздним вечером в гостиной на первом этаже и пришивала серебряные кружева к платью для феи. Рождество было уже близко, у нее собралось много заказов.
Она шила машинально, думая не о шитье и не о Рождестве.
Длинный шуршащий звук раздался снаружи. Словно кто-то прошел вдоль стены дома и провел по ней чем-то жестким и сухим.
Следующий звук показался Любе еще более странным – низкий стон какой-то, что ли?
Она отложила свое серебряное шитье и подошла к окну, выходящему на задний двор дома, к лесу. Хоть двор и был освещен, но никого нельзя было разглядеть даже после того, как Люба выключила свет в комнате.
Бернхард уехал на охоту в Швейцарию – не со штуцером, о котором Люба вспоминала с содроганием, а с ружьем, предназначенным для стрельбы по зайцам. Тузика он взял с собой, иначе пес залаял бы, может. А может, и не залаял бы – не факт ведь, что кто-то чужой бродит поблизости.
Все-таки это надо было выяснить точно, бродит здесь кто-нибудь или нет.
Люба надела куртку и вышла из комнаты. Она не испытывала ни малейшего страха: в Шварцвальде было настолько спокойно, что можно было отпускать малое дитя на прогулку без присмотра.
Люба вышла во двор, обошла дом вокруг – никого. Вернувшись обратно, она не сразу поднялась на крыльцо, а прошла на дальний край двора, почти к самому лесу – там тоже никого не обнаружилось.
Надо было возвращаться домой и, пожалуй, запереться получше. Может, на задвижку даже, а не только на ключ.
Люба пошла обратно к крыльцу. Она была уже в середине двора, в самом освещенном его месте, когда услышала у себя за спиной тот же непонятный звук, который привлек ее внимание, заставив выйти из дома.
Это был то ли стон, то ли глухой гул. Люба обернулась.
Большая собака стояла посередине двора и рычала. Даже не большая она была, а огромная – Любе по грудь точно.
«Волк!» – с ужасом подумала она.
Но в следующую секунду поняла: нет, все же именно собака – уши не волчьи, не торчком, а какие-то прижатые, и башка круглая, как у льва.
В свете фонаря Люба явственно видела и эту огромную голову, и свалявшуюся шерсть, и мощные лапы… И оскал, обнажающий длинные клыки.
Что это за существо, откуда оно здесь взялось, Люба понятия не имела. Да она и утратила в эту минуту всякую способность к понятию, к пониманию чего-либо. Ее обуял такой ужас, что и разумных действий она предпринимать не могла тоже.
Смертный страх смотрел на нее безжалостным взглядом, и из ощеренной пасти несся тот самый гул, который не гул был, а зловещий рык.
Люба вскрикнула, как заяц, и бросилась бежать. Конечно, не куда глаза глядят, а все же к крыльцу – на это ей хватило разума или, вернее, инстинкта самосохранения.
Но то ли ноги у нее ослабели от ужаса, то ли просто не повезло – не сделав и пяти шагов, она запнулась и не то что упала даже, а грохнулась плашмя, ударившись щекой о щебенку, которой был посыпан двор.
Неизвестно, что делал жуткий зверь до этих пор, но стоило Любе упасть, как он бросился к ней – она услышала, как захрустела под его лапами щебенка.
Люба не относила себя к робкому десятку, но сейчас ее парализовало ужасом. Она смогла только перевернуться на спину, но это оказалось еще хуже: теперь она не только слышала это жуткое созданье, а видела его на фоне темной стены леса.
