Потом я узнал от него, что в интересующем нас концлагере был задействован один полк СС «Галичины» и что он, Константин, был занят, в основном, хозяйственной работой.
«А что из себя вообще, — спрашиваю, — представлял этот концлагерь в Дембице?»
«Вот мы поедем туда, и уже там, на месте, я вам все расскажу».
— Вы сразу же приступили к работе?
— Да, уже на следующее утро — короткая встреча в управлении госбезопасности Жешовского воеводства, потом — знакомство с прокурором, который ведет это дело. Он предлагает ознакомиться с документами, которые у него уже собраны. Это, в основном, протоколы допросов. Я прочитал несколько томов.
Во второй половине дня выезжаем осматривать место. Там — равнина, которая переходит во взгорье. А взгорье чем-то напоминает дальневосточные сопки. И там, где склон горы, остались только фундаменты от стоявших некогда домиков. Потом местность вдруг переходит в равнину, а на ней — громадный массив вот таких фундаментов от бывшего поселения. Тогда, в годы войны, все это было обнесено тройным рядом проволоки, возле которой все время ходили часовые с собаками. Как я понял из документов, никто и никогда туда не проникал. И никто из посторонних не видел, что там творилось. Привозили людей в закрытых машинах, увозили прах. Я читал протоколы допросов местных крестьян, которые свидетельствуют, что часто слышали стрельбу, грохот, а потом видели, как над горой поднимается туча дыма. Когда мы это видели, — свидетельствовали крестьяне, — что это исчадие ада поднимается из земли в небо. И тогда крестьяне со страха падали на землю и молились Богу.
Там были и евреи, и украинцы, и русские…
— Значит, у вас складывалась картина разыгравшейся здесь драмы на основании документальных свидетельств и рассказа Константина?
— Да, Константин все объяснял, и все показывал на местности: «Видите, вот здесь, в первом домике была хозяйственная часть, а здесь располагалась расстрельная команда, дальше — столовая, еще выше — бордель, за ним — госпиталь, а тут был целый городок из деревянных домиков — здесь содержались заключенные.
«Сколько, — спрашиваю, — людей расстреливали ежедневно?» — «Сто, двести, а то и триста человек». — «Где?» — Вот оттуда их приводили, а расстреливали здесь, под горой, в этих специально оборудованных сооружениях».
— Что представляли собой эти сооружения?
— Они напоминали колодцы. Открывалась широкая металлическая дверь, и туда запускались люди. Сто человек, а то и больше. Потом сверху открывались люки, и людей стреляли из автоматов. Долго это длилось. Потому что не с одной же очереди убивалось такое огромное количество людей. И потом уже, когда было видно, что никто не шевелится, снизу опускалось дно, и оттуда падали трупы. Потом их осматривали, не остался ли кто-нибудь в живых. Недобитых либо достреливали, либо, когда человек протестовал, кричал, матерился, а были и такие случаи, его тащили в большой колодец, где была сооружена плаха, и отрубали голову. Она, плаха, там так и осталась, запекшаяся, засохшая мозговая масса — все это еще сохранилось.
Я спрашивал Константина: «А кто расстреливал? Здесь была расстрельная команда?» «Да нет, — говорил он, — все участвовали в порядке очереди, но я в расстрелах не участвовал».
«Вы видели, как сжигают трупы?»
«Видел. Рубили лес, делали бревна, ими перекладывали трупы, получалась гора, ее поливали бензином и поджигали, горело больше двух часов, потом рассыпалось в прах, этот прах загружали в машины и увозили».
Я детально его обо всем расспрашивал.
«Как вас кормили?»
«Хорошо, было и мясо, и рыба».
«Что это за помещение?»
«Здесь был бордель, утеха для персонала».
«А девушек привозили откуда-то?»
«Нет, — говорит Константин, — их отбирали из числа заключенных, — все они, как правило, были худенькие, истощенные, где-то около месяца они находились в госпитале, их кормили, потом их проверяли врачи, их переодевали, укладывали им прическу, все это делала бордель-дама, которую привезли из Берлина, и, когда уже считали, что девушки «в форме», им давали нагрузку».
«А какой была нагрузка?»
«Десять-пятнадцать человек в день».
«Но как долго они могли работать при такой нагрузке?»
«Да, — говорит, — и месяца они там не выдерживали, потом случались нервные срывы, психические расстройства, девушки плакались, бросались на посетителей, когда они становились непригодными, их выбраковывали и тогда вместе с остальными узниками расстреливали».
— Жители каких стран были узниками этой «фабрики смерти»?
— В основном, из восточной Европы. Люди, арестованные за те или иные прегрешения — с точки зрения фашистов. Там были и евреи, и украинцы, русские, поляки, венгры… Очень много людей.
— А когда этот концлагерь прекратил свое существование?
— Как стало известно из документов, осенью 1944 года, когда к Жешову уже подходили части Красной Армии, руководство дивизии СС «Галичина» получило указание от Гиммера: лагерь уничтожить, все сжечь, так, чтобы и следов никаких не осталось. Потом уже началось уничтожение людей в ускоренном порядке. Семьсот пятьдесят тысяч — по данным польской прокуратуры. Это такое же количество людей, которое было уничтожено в «Освенциме».
Мы все осмотрели, ознакомились с документами, запротоколировали показания свидетелей, зафотографировали следы преступлений на местности. Уже непосредственно перед отъездом я спросил моих польских коллег: «А как же так получилось, что факт существования этого концлагеря не был представлен на Нюрнбергском трибунале?»
— И что ответили поляки?
— Ничего вразумительного. Говорят: «Мы занимались осмотром, опросами, но уже после Нюрнбергского процесса».
— Результаты своего расследования вы привезли в Киев?
— Нет, поляки отправили их по специальному каналу связи.
— Как в Киеве восприняли результаты вашей работы?
— Когда вернулся в Киев, сразу же доложил обо все своему руководству. Заместителю председателя КГБ. И он вдруг спросил: «А тебе не могли дать те документы на руки?» Я ответил: «Товарищ генерал, существуют же установленные правила: это документы особой важности, — как же я мог взять их на руки, у меня же даже оружия при себе не было?»
Через несколько месяцев он снова вызывает меня к себе. Держит в руках том — больше одной тысячи страниц нашего совместного с поляками расследования.
«Слушай, — говорит, — а как же мы сможем работать с этими документами? Они же на польском языке». И я заподозрил, что проблема тут, видимо, вовсе не в переводе…
«В общем, так, — безапелляционно заявил генерал, — дело это мы пока что будем хранить у себя в архиве, пока его кто-нибудь не востребует».
— Да, странное решение. А потом к этому делу кто-то из вашей службы проявлял интерес?
— Потом, где-то года через два, меня приглашают в Киевское областное управление КГБ. Зам. начальника тогда был полковник Глушаков. Но столе у него — тот же томик на польском языке. «Твоя работа?» — спрашивает. «Я, — говорю, — выполнял роль вспомогательную, а всю основную работу проделали поляки». «Так что нам делать?» — спрашивает полковник. «Как это — что? — говорю, — все это надо проанализировать, провести дополнительное следствие и обнародовать». «Это будет пока у нас, —
