позвонил лейтенанту Иванову:
– Ваденька, желаю хорошо отстреляться. А мы сидим, как на чемоданах. Ждем вот: может, где-либо еще понадобимся...
Приказ на башню Карпенко последовал от комиссара:
– Лейтенант, на казематы в шесть дюймов еще в начале боя подали ныряющие снаряды. Ну их к бесу! Побросайте-ка за борт.
– Да, да, голубчик, – добавил в телефон Антонов. – У этих снарядов слишком капризные взрыватели. Чихнешь не так – и лаптей не останется. Подите и выбросьте, чтобы не рисковать...
Карпенко покинул башню, велев прислуге и погребным оставаться на местах. В казематах шестидюймовых батарей раскатывались по матам чушки ныряющих. Матросы выбрасывали их через портики в море, причем некоторые снаряды, дойдя до грунта, давали взрывы за кормою линкора. Было видно, как над дредноутами противника уже развесилась пепельная гирлянда первого залпа.
– Выбросили? – спросил комиссар через трубу с мостика.
– Да, – выдохнул в амбушюр Карпенко. Теперь к амбушюру прилегло ухо лейтенанта.
– Тогда оставайтесь пока там, – донесло дыхание мостика.
Губы – в амбушюр:
– Есть!
На «Гражданине», страдая от собственной неполноценности, кажется, решили превозмочь сами себя: линкор стремится к сближению с противником, чтобы хоть разок дотянуться до него слабой своей артиллерией. По германским тральщикам и эсминцам с лихостью лупит, склоняясь к воде, флагманский «Баян». За крейсером, дерзновенны и рысисты, стреляют два миноносца – «Донской казак» и «Туркменец Ставропольский». Немцы прикрыли себя дымом. А когда дым-завеса развеялась, с птичьей высоты марса юнга Скрипов не обнаружил одного эсминца и одного тральщика противника.
– Вот только что были, – докладывал в телефон на мостик, – а теперь нету. И куда делись – не знаю.
– Загляни под воду. Наверное, там, – ответили ему...
Полдень закончился. Стрелки корабельных часов шагнули во вторую половину дня – необратимо.
Наступил критический момент боя.
В классическом боксировании запрещено бить ниже пояса.
Бить корабли ниже ватерлинии – даже поощряется.
Там, где вода обтекает борта, уже кончается броневой пояс, которым, словно кушаком, затянут линкор от попаданий. Пока снаряды крушат трубы и надстройки – это можно вытерпеть, как удары в плечо или в челюсть. Не дай бог, если взрывчатый кулак врага, нырнув под воду, пронзит острой болью тело корабля, почти обнаженное (только стальное, но не бронированное).
Там, за стальной обшивкой, укрыты внутренности и сердце корабля...
Кстати, там же и церковная палуба. В обрамлении строгих ликов сияют золотом и серебром старомодные киоты. Качается линкор, и вместе с кораблем качаются в подвесках свечи и лампады перед святыми угодниками. Сюда, в эту благодать, с первыми же залпами стали заталкивать с палубы салажню последнего набора. При Керенском так было: народ на корабли присылали, но учить ничему не учили... Это они, сытно пожрав и мечтая об ужине, теперь хватали из сеток койки, начали подло воровать с постов чужие пояса. С той же рабской плотоядностью, с какой молодняк набивал себе брюхо казенной кашей, теперь он обвешивал себя пробкой и пузырями. С тихой деревенской речки попасть в прорву Моонзунда – это, конечно, переход слишком резкий... Но паникеров не нужно!
Паника страшна в окопах, но еще страшнее она на кораблях, где нет винта, который бы крутился впустую. Если ты ничего не делаешь – тебя за борт! Если ты мешаешь делать другим – ты стал опасным врагом... Старший офицер кавторанг фон Галлер решил свалить всех новобранцев в церковную палубу.
– В люк! – покрикивал он. – Быстро пошел, корова...
В сусальном мерцании киотов сырая и серая деревенщина в матросских робах опустилась на колени. Линкор на залпах сильно качало, и людей тоже качало – в ритме лампадных подвесок. Сверху церковь задраили. Все было строго по уставу: нет люков, которые в бою были бы открыты... «Господи, спаси люди твоя!»
С верха фор-марса даже накрытия, рвущие воду под бортом линкора, кажутся сущей ерундой, как на интересной картинке. А когда человеку семнадцать лет, то смерть не воспринимается им, как конец всего. Юнги флота всегда бессмертны... Острота чувств опережает развитие сознания. Может, так-то и лучше!
Городничий, оставаясь во время боя на мостике, как старшина сигнальной вахты, не оставлял Витьку своим вниманием.
– Ну, как ты там? – часто слышалось в наушниках.
– Лучше и не бывало.
– Чему радуешься, сосунок? У нас Мокрюкову уже скальп с башки сняло как бритвой. Пестову биноклем глаз выбило... Понял, что не шутки шутят? Смотри внимательней. Здорово нажимают?
– Ой, здорово. Красота!
– Ты кого имеешь в виду?
– Да нас. Наши линейные.
– Дурак. Я тебя про немаков спрашиваю...
Он многое видел с высоты марса, но многое не понимал. И ему стало не по себе только сейчас, когда он увидел суету на решетках мостика, заплеснутых близкими накрытиями. Снизу, от боевых рубок, до юнги долетело одно пугающее слово:
– ...вилка!..
Было 12.25, когда «Слава» на полном разгоне машин вздрогнула, получив сразу три удара подряд, и громадный завод боевой техники, извергая в небо массы дыма с искрами, начал стремительную раскачку с борта на борт, словно попал в крепкую штормягу.
И никто теперь не качался так сильно, как юнга Скрипов на марсе фок-мачты. Обняв ее закопченное тело, он рушился куда-то вниз, и тогда море дышало ему в лицо холодом. Потом возносило к самому господу богу, и тогда облака, казалось, облипали его.
Марс ходил по дуге качки, словно маятник...
– Три попадания, – доложил Галлер. – Динамо разбиты. Две подводные пробоины. О потерях доложу позже. Вода прибывает!
...Все три удара пришлись
Электрики носовых динамо полегли замертво, когда снаряд вломился в отсек, напоенный пчелиным гудением моторов, словно летняя трудолюбивая пасека... Блеск ярче солнца! А затем – ночь.
– Газы... ой, братцы, не могу...
Каждый глоток воздуха – кинжал, вонзенный в легкие человека (если он остался, конечно, жив после взрыва). Человек спешит вдохнуть вторично – и тут же падает в корчах. Могильный мрак динамо-отсека вдруг прояснило пожаром. Из хаоса рваных кабелей, дымно горящих, из жуткого плена переборок, на которых с быстротою бензина полыхала краска, выпятив руки, подобно слепцам, электрики на ощупь покидали отсек. А за ними (и обгоняя их!) наступала вода. Зашипели горячие роторы динамо, остуженные морем.
Носовая часть «Славы» погрузилась в темноту. В этом железном мраке вода – лучше людей! – находила себе дорогу. Через рваные пробоины в металле, сбегая по трапам, она стремительно завоевывала для себя кубатуру линкора, стремглав домчалась до батарейной палубы и только тут напоролась на мужество комендоров. Карпенко уже видел воду под собой – море, осклизло колышась, угрожало ему грязной накипью. Лейтенант перехватил на трапе электрика, крикнул: «Все?» – и крышка люка упала на провал «экстренного лаза», закрывая дорогу воде.
– Подпору ставь! Бей... Мушкель бери... Бей, бей, бей!
После труда матросы рвали с тел мокрые тельняшки. Выкручивали их, и жгуты белья трещали от
