Моонзунде лишь на полфута больше...
Полфута – это 15 сантиметров. Но ведь дно канала – не гладкая доска. А если там есть возвышения? Если ковши землечерпалок не догребли грунт до нормы? Если схалтурили? Что тогда?
– Выхода нет, – ответил Бахирев. – Не взрываться же нам было! В конце концов, поползем на брюхе...
Слева по борту – Моон, справа – остров Вердер.
Прямо по курсу – канал, и виден вдалеке Шильдау.
Огонь противника ослабевал в частых недолетах, германские дредноуты отворачивали прочь от рейда Куйваста.
Три русских корабля, не побежденные эскадрой, вышли на створ канала...
Под килем «Баяна» оставалось полфута воды.
А под килем «Славы» уже ничего не оставалось.
– А что с этим мальчишкой? – спросил комиссар Тупиков. – Почему он молчит?.. Ну-ка, слазайте кто-нибудь.
– Я полезу, – сказал Городничий и шагнул к мачте.
Когда человеку за сорок, романтика высоты ему уже ни к чему (он уже отвосторгался, уже отликовал). Городничий лез по скобам, стараясь не смотреть вниз. Рядом с ним поднимались к небу струи дыма. Самые последние скобы трапа чуть не вывернулись из рук старшины. Отчего они скользкие? В крови...
Яркими брызгами кровь орошала брезентовый обвод марса.
Городничий спустился обратно на мостик.
– Андрюшка, мне его не снять, – доложил он комиссару, подавленный. – Мальчишка еще живой... ты бы видел, что с ним... Лапу начисто оторвало. Весь в крови... Отмахался, бедняга, флажками!
– Надо снять, – жестко приказал Тупиков.
– Как снять?
– Не знаю. Но снять надо.
Из рубки донесся глуховатый голос каперанга Антонова:
– Сжигайте документы. Уже спешат миноносцы...
– Слышал? – спросил комиссар старшину. – Сейчас начнут нашу бражку снимать миноносцы. Мертвых оставляем на «Славе». Но всех раненых берем... Взять юнгу с фор-марса!
Городничий в растерянности обратился к вахте своей:
– Хорошо быть собакой: она берет щенка в зубы...
Растолкав всех товарищей, сигнальщик Балясин шагнул к скобам трапа, уводящего под небеса.
– Куда ты? – пытались удержать его. – Хоть веревку возьми.
– Не надо. Буду снимать пацана.
–
– Как собака, – ответил Балясин...
Длинным стеблем росла перед ним фок-мачта, а на самом верху ее – красным цветком колебался фор- марс «Славы».
«Баян» вошел в канал и сразу погрузил свои винты прямо в вязкое тесто грунтовых илов. Вот оно – началось!
Сколько было на крейсере глаз – все на штурмана.
Сколько было сердец – все обратились к нему.
Константин Сергеевич Ухов[29] взялся за невозможное.
«Баян» не плыл – «Баян» переползал днищем через канал.
Одна ничтожная ошибка – и наступит конец...
– Лево, – говорит Ухов на руль, и никто на крейсере не осмелился бы его поправить. – Чуть-чуть лево... Право клади!
Рулевой старшина Попелюшко двигал штурвал с такой осторожностью, с какой химики передвигают реторты с гремучей ртутью. Семь лет человек отстоял за рулем крейсера, и стал не рулевым, а... ювелиром! Читатель, подумай сам: ведь «Баян» трещал в огне, весь закутанный дымом, Попелюшко вел крейсер через канал и не видел канала. Вслепую вел крейсер и штурман Ухов...
– Молодец, – сказал Ухов рулевому. – Держи пока прямо.
«Баян» словно катился по незримым рельсам высокого мастерства. Винты крейсера работали, как мешалки в квашне с жидким тестом. Упорство машин вращало их в бурой жидкости грунта, – и крейсер медленно, но упрямо полз, полз, полз...
К жизни! В Балтику! В революцию!
Однажды сели.
– Кажется, прочно...
И сколько было людей на палубе, все свесились за борт.
Корма «Баяна» отбрасывала назад каскады взбаламученной грязи. В дыму неистово содрогался горячий от огня корпус крейсера. За борт швырнули спасательный круг, и он долго стоял на одном месте. Потом вдруг его понесло назад.
– Взяли! – раздались крики. – Ура нашему штурману...
Канал уже кончался. «Баян» был спасен.
– «Славы» же нам не спасти, – сказал Бахирев и позвал сигнального старшину: – Передай отмашкою на Антонова: сесть на грунт в канале и взорваться!
Корабли – как и люди. Рождением своим приносят радость и поселяют в сердце печаль своей гибелью. Редко они доживают свой век на почетном приколе гаваней, словно на заслуженной пенсии, – чаще их поглощает огонь или пучина.
Рождение кораблей всегда торжественно. Подобно плоду, созревающему в потемках материнского лона, зреют корабли в жестких конструкциях заводских эллингов. От киля (от спинного хребта) начинается их тревожная жизнь. «Слава» тоже, еще младенцем, долго кормилась от груди России, лежа на железных пеленках стапелей. Потом линкор столкнули с берега – и Нева, как ласковая повитуха, обмыла ее в своих прохладных водах. Сколько было высказано надежд и тостов, сколько разбито бутылок с шампанским!..
Рожденная в 1903 году, «Слава» умирала в 1917 году.
Краток век корабельный, а сколько прожито...
Карпенко очнулся и увидел, как проносит над ним задымленные флотом облака. Лейтенант лежал на рельсах эсминца, а вокруг стонали, хрипели и бились в агонии сваленные на палубу люди.
– Где я? – спросил он, силясь подняться с рельсов.
– Мы уже на «Эмире Бухарском»...
Гриша перевел взгляд и увидел врача со «Славы» – Лепина; два матроса по-прежнему держали его на своих руках, а врач на весу бинтовал руку сигнального юнги Скрипова... Облака летели стремительно, низко лежащие над водой. «Эмир Бухарский», выгодно используя волну, шел на килевой качке, чтобы не вынесло за борт раненых. Левее него, размашисто рассекая воду, проходил «Туркменец Ставропольский», а мористее угадывался силуэт «Донского казака». По каналу тащились на отходе минзаги. Карпенко заметил, как из-под кормы «Припяти» торопливо выпадали в море круглые молчаливые уродцы – новорожденные мины. Стало ясно: враг не пройдет.
Попутно русские эсминцы разрушали навигационные вехи и знаки. «Эмир Бухарский» несся, уставив свои пушки в воду. Палуба его вздрагивала от выстрелов. Драгоценные линзы Ферреля на маяках разбивались вдребезги. Как саданут по фонарю буя – только брызги летят! В крутом набеге форштевней эсминцы топили вехи...
Порядок был образцовый. Поразительный отход!
Далеко впереди эсминцев был виден громадный пожар.
Это уходил горящий крейсер «Баян»...
– А где же наша «Слава»? – спросил Карпенко.
