ответственности за качество связи, но все линии забиты. Я... я... я... — Повторялось не только слово, все изображение напоминало петлю в видеозаписи, когда картинка по кругу возвращается снова и снова.
Я упал на пол, и последней моей сознательной мыслью было: «Это лихорадка».
Она повторилась. И хуже, чем когда-либо раньше. Я боялся, что не переживу этого приступа. Но мне было так плохо, так больно и страшно, что я совсем не был уверен, хочу ли пережить.
5. Джанин
Разница между десятью и четырнадцатью годами огромна. За три с половиной года, в течение которых корабль под давлением фотонов летел к облаку Оорта, Джанин перестала быть тем беспечным ребенком, каким была до начала экспедиции. Она достигла того состояния взросления, когда молодой человек начинает понимать, что ему еще только предстоит вырасти. Но Джанин не торопилась становиться взрослой. Она просто делала это. Ежедневно. Постоянно. При помощи средств, которые у нее были.
В тот день, когда Джанин встретила Вэна, она ничего особенного не искала. Просто хотела побыть одной. Не только из-за личных причин. И не потому, вернее, не только потому, что устала от своей семьи. Она хотела чего-то своего, собственного, опыта, который бы она ни с кем не делила, чтобы в ее оценки не вмешивались постоянно присутствующие взрослые. Джанин желала посмотреть, потрогать, вдохнуть необычность фабрики, и собиралась сделать это в одиночестве.
Поэтому она наобум шла по коридорам, время от времени отпивая из бутылки кофе. Вернее, тот загадочный напиток, который Джанин считала кофе. Эту привычку Джанин переняла у отца, хотя если бы ее спросили, она бы заявила, что никому не подражает.
Все ее чувства были предельно обострены. Пищевая Фабрика была самым удивительным, самым возбуждающим и самым пугающим происшествием в ее короткой жизни. Появление фабрики в жизни Джанин казалось ей событием куда более значительным, чем отлет с Земли — тогда она была еще ребенком. Более многообещающим, чем испачканные простыни, которые свидетельствовали о том, что она стала женщиной. Фабрика заслонила собой всю ее предыдущую жизнь и теперь путано и непонятно рисовала контуры будущего. Даже голые стены коридоров действовали на Джанин возбуждающе — ведь они были из металла хичи, им миллион лет, но они по-прежнему светились неярким голубым светом. «Какими были те люди, которые построили это чудо техники?»
Джанин перепархивала из помещения в помещение, касаясь пола только кончиками пальцев. В этом большом зале стены покрыты полками из материала, похожего на резину. «Что на них когда-то лежало?» А в этом — большая усеченная сфера, верх и низ ее срезаны, внешне похоже на зеркальный хром. Она странно шероховата на ощупь, и для чего сфера предназначалась — непонятно.
О назначении некоторых предметов Джанин догадывалась. Штука, напоминающая стол, несомненно, столом и была. Высокий ободок по краю препятствует падению предметов со стола в слабом тяготении фабрики. Еще несколько загадочных предметов опознала Вера. Она сравнивала их с информацией об артефактах хичи, накопленной большими компьютерными банками данных на Земле. Небольшие углубления в стенах, заплетенные зеленой паутиной, считались приспособлениями для сна. Но кто знает, права ли туповатая Вера? Да это и не важно. Сами по себе неимоверно древние предметы вызывают священный трепет. И пространство вокруг них — тоже. Даже возможность заблудиться в лабиринте коридоров казалась чем-то вроде подарка судьбы. Потому что до прибытия на Пищевую фабрику у Джанин никогда в жизни не было возможности заблудиться. Мысль об этом доставляла ей страшноватое удовольствие. Особенно потому, что взрослая часть ее четырнадцатилетнего мозга все время сознавала, что Пищевая фабрика просто недостаточно велика, чтобы заблудиться в ней основательно.
Так что страх был вполне безопасным. Или казался таким. Пока Джанин не попала в ловушку, где ее поджидало нечто неизвестное: хичи? кровожадное чудовище? спятивший космический робинзон с ножом? Это что-то двигалось к ней.
Оказалось, ничего подобного, это был Вэн. Конечно, в тот момент она не знала его имени. «Не подходи ближе!» — завопила Джанин. Сердце билось чуть ли не во рту, радио она держала в руке, руки прижимала к только что сформировавшейся груди. Но он не стал подходить. Вэн остановился. Он смотрел на нее, выпучив глаза, раскрыв рот, чуть не высунув язык. Высокий, тощий. Лицо треугольное, с длинным крючковатым носом. Одет он был во что-то похожее на короткую юбку и рубашку, и то и другое ужасно грязное. Пахло от него мужчиной. Вэн по-звериному принюхивался и почему-то дрожал. Но самое главное, он был молод. Ненамного старше самой Джанин. Это был единственный человек примерно ее возраста, какого она встретила впервые за долгие годы.
И тут он опустился на колени и начал проделывать то, чего Джанин никогда не видела. Она смотрела во все глаза: постанывая, хихикая, испытывая одновременно шок, облегчение, интерес и истерию. Но шок не от того, что он делал, а от самой встречи с мальчиком. В своих снах Джанин видела многое, но никогда такое.
В следующие несколько дней Джанин с трудом переносила, если Вэн исчезал из ее поля зрения. Она вдруг почувствовала себя его матерью, товарищем по играм, учителем, женой. «Нет, Вэн! Пей помедленнее — горячо!» «Вэн, неужели ты был здесь совсем один с трех лет?» «У тебя очень красивые глаза, Вэн».
Джанин не обращала внимания на то, что он недостаточно воспитан, чтобы ответить ей таким же комплиментом — мол, у нее тоже прекрасные глаза. Она точно знала, что все части ее тела восхищают его.
Остальные, конечно, видели это, но Джанин было все равно. Его остроглазого обостренного восхищения хватало на всех.
Вэн спал даже меньше ее. Вначале это радовало Джанин, потому что так ей можно было проводить с ним больше времени. Но потом она заметила, что он стал выдыхаться. И даже заболел. Когда Вэн начал сильно потеть и дрожать в комнате, где стояла кушетка с голубоватым металлическим покровом, она первая закричала: «Ларви! Мне кажется, он болен!» Когда же он направился к этому странному ложу и едва не упал, она подхватила его, протянула руку, чтобы коснуться лба и проверить температуру. Закрывающийся кокон кушетки чуть не отхватил ей руку и нанес глубокий порез от пальцев до запястья. «Пол, — отскакивая от кушетки, крикнула Джанин, — мы должны...»
И тут их всех настигло стотридцатидневное безумие. Самый тяжелый приступ за все время. Отличный от всех предыдущих. В промежутке между двумя ударами сердца Джанин заболела.
Она никогда раньше не болела. Изредка сажала синяк или ногу сводило судорога, еще реже — подхватывала легкий насморк. В общем, ничего серьезного. Почти всю жизнь Джанин находилась под Полным медицинским контролем, и заболеть она просто не могла. Поэтому Джанин не понимала, что с ней происходит. Все тело ее терзала боль и била лихорадка. Она бредила, ей виделись какие-то чудовищные обнаженные фигуры. В некоторых Джанин узнавала окарикатуренные изображения членов своей семьи. Остальные были ей незнакомы и просто приводили девочку в ужас. Джанин даже наблюдала себя, с огромными грудями и необыкновенно толстенными бедрами. Вид был отвратительным, но это была она. Ко всему прочему, в животе Джанин как будто что-то горело, и она постоянно испытывала непреодолимое желание толкать и толкать во все эти воображаемые и невоображаемые углубления своих фантазий то, чего у нее нет. Но в то же время девочка ничего не понимала. Все было предельно неясно.
Боль и приступы безумия накатывались волнами. Между ними, на секунду или две, перед Джанин вдруг открывалась картина реальности. Она снова видела ровный голубой свет стен. Рядом с ней скорчилась на полу Ларви. Она смотрит перед собой невидящими безумными глазами и всхлипывает. Отец лежит рядом в коридоре — его рвет. Под хромовым голубым покрытием кушетки, в этом
